— Насколько мне помнится, — спросил Шестаков разводящего, шагавшего чуть впереди справа, — Тонкорунов не комсомолец?
— Нет, товарищ старший лейтенант… Хоть комсомольскую организацию не запятнал.
Шестаков хотел сказать, что комсомольскую организацию запятнать нельзя, что она как раз для того и существует, чтоб предупреждать и выводить пятна, но смолчал. Смолчал потому, что знал о существовании чуть ли не особой графы в донесениях, где считалось хорошим тоном писать: «Случаев нарушения дисциплины среди комсомольцев не было», как будто существует четкая грань между проступком комсомольца и некомсомольца.
«Скучное лицо!» — Шестаков в своих мыслях продолжал пользоваться этим определением, хотя понимать под ним можно было многое. Тоску по дому и близким, страх перед предстоящими боями, затаенную обиду на командира, просто недомогание. И неужели только в бою можно определить, насколько опасна болезнь души? Ведь определяют же степень пригодности оружия без выстрела. Узнать человека в тысячу раз труднее, но можно! И если позволяет обстановка, это надо делать. Надо хотеть и уметь это делать. А то вышло так, что боец формально нес службу не хуже других, и командиры формально не видели причины беспокоиться. Они не видели или не хотели видеть его скучного лица.
Формально и он, Шестаков, идет сейчас к арестованному. Зачем? Ведь что бы там ни говорили, между подчиненным и начальником почти всегда существует какое-то расстояние, определенная дистанция. Теперь, когда боец стал арестованным, эта дистанция неизмеримо выросла, значит, вызвать солдата на откровенный разговор несравненно труднее. Но надо идти и «беседовать». Это уже дань формализму, только за то, что он был допущен прежде.
И действительно, разговор с арестованным получился коротким, почти ничего не добавил к тому, что Шестакову было уже известно. Тонкорунов сказал только, что он заснул всего лишь минут на двадцать — не больше, что ночью он не спал и службу нес как положено. Но даже и эти сведения, казалось бы, важные с точки зрения арестованного, Тонкорунов сообщил нехотя: все равно никакие разговоры теперь не помогут. И Шестаков не пытался хоть чуть умалить его вину. Сюсюканье всегда было чуждо Шестакову, и, к примеру, если бы даже он был человеком курящим, он не стал бы доставать из кармана где надо и где не надо пачку папирос — этот магический ключ к сердцу солдата. Он не старался показать арестованному, что его приход вызван чем-либо иным, кроме необходимости уточнить обстоятельства дела.
Только раз, когда Шестаков спросил Тонкорунова, не случилось ли какого несчастья у него в семье, тот как-то замялся, и в глазах его мелькнула растерянность. Помедлив с ответом, он сказал тихо:
— Нет, товарищ старший лейтенант, никакого несчастья. — И, вздохнув, добавил еще тише: — Пока.
— Почему пока?
— Ну, пока не узнают, что я… что я осужден, — пояснил Тонкорунов и отвел глаза в сторону.
И тут Шестаков не сказал ни одной из утешительных фраз вроде: «Ну, это еще неизвестно», или: «Может, до этого не дойдет». Зачем? Пусть человек настраивается на худшее, а к лучшему — что маловероятно — привыкнуть будет нетрудно.
За прикрытой дверью водомаслогрейки раздавались тихие голоса: о чем-то толковали часовой с разводящим, и Шестаков представил себе длинную вереницу людей. Часовой, разводящий, он сам. Потом следователь из дивизии, потом члены трибунала, потом опять часовые. И всего этого — Шестаков был уверен — могло бы не быть. В данном случае могло не быть. Если бы хоть десятая доля того внимания, которое уделяется сейчас Тонкорунову, была уделена ему тогда, когда он не был еще арестованным, а был только «скучным лицом».
— Может быть, все-таки вы хотите мне что-нибудь сказать? — спросил Шестаков Тонкорунова.
— Нет, ничего, товарищ старший лейтенант. Мне стыдно… больше ничего.
Шестаков поспешил в подразделения, где проводился переучет имущества. Накануне из дивизии приказали учесть все, вплоть до котелков и портянок. Ненужное отправить на дивизионный склад, чего не хватает — дополучить.
«Раз дело дошло до портянок — точка. Топать вперед будем», — говорили бойцы, имевшие опыт.