В водомаслогрейке было сумрачно и пусто. На низком подобии верстака, на котором лежал матрац, сидел арестованный Тонкорунов. Руки цепко сжали колени, подтянутые к подбородку. Во всей фигуре — окаменевшее отчаяние.
— Классическая поза узника! — воскликнул Крючков, стоя на пороге и прикрывая дверь.
Тонкорунов не поднял головы, не шелохнулся. Крючков сел на край верстака. Привыкая с яркого света к полумраку, он видел пока только рубиновое ухо арестованного, в которое упирался упругий солнечный луч из дверной щели. Ухо было большое, оттопыренное книзу.
— Ну-с, музыкант, на какую тему будем беседовать? — начал Крючков. — О летних модах? Об идолопоклонниках?
Вопросы Крючкова повисли в пропитанном бензином и машинным маслом воздухе.
— Так. Вкус к популярным беседам уже утрачен!
Заметив котелок, наполненный почти доверху кашей — утренняя и обеденная порция, Крючков продолжал, нимало не смущаясь молчанием собеседника:
— Ты что это, схимник, голодовку объявил? Избитый прием! Ты думаешь, если ты арестант, тебе всякие капризы дозволены? Ошибаешься. Крючков не потерпит пошлости во вверенном ему учреждении. В ознаменование нашей мимолетной встречи приказываю: приступить к принятию пищи!
Когда и эти слова Крючкова пропали зря, он гаркнул:
— Встать, когда с тобой разговаривает начальник!
Арестованный вздрогнул, рубиновое ухо прыгнуло вверх, погасло. Тонкорунов окинул Крючкова злым взглядом, сказал, выдавливая из себя слова:
— Катись ты… к чертям собачьим! Начальников теперь надо мной — пруд пруди. Каждый солдат… Иди, Крючков, не выламывайся.
— Во! — обрадовался Крючков. — Это уже мужской разговор. Карнач спросит, так и доложу — все в порядке! Злость есть — аппетит придет. А это теперь для тебя главное. Путь твой, как говорится в одном романсе, не усыпан розами. И я авторитетно, как бывший штрафник будущему, заявляю: поэт был прав!
Тонкорунов, который опять было опустил голову и принял прежнюю позу, вдруг разогнул спину, сел прямо. Лицо его с черными тенями под глазами оживилось, взгляд стал тревожно-выжидающим.
— Значит, Крючков, ты думаешь… меня все-таки в штрафной?
— А то куда же? — удивился тот. — Не послом же в Англию!
— Я и сам сперва так думал, — живо согласился Тонкорунов, — а вот посидел тут, и стала мне мерещиться тюрьма.
— Боишься? — подмигнул Крючков.
— А как же! Как подумаю… Да ты сам прикинь: наступление скоро, а тут — тюрьма. От этого с ума сойти можно! Вина моя не маленькая, и должен я нести кару, но зачем же меня из войны выключать?..
— Никто тебя выключать не будет, — заверил Крючков и, глядя в глаза Тонкорунову, добавил: — Включат на всю железку. В атаку ходить три раза на день будешь: перед завтраком — по холодку, перед обедом и перед ужином. Впрочем, и по ночам иногда придется покидать перину, даже если тебя и не мучит бессонница.
— Да это пусть, — сказал Тонкорунов. — Воевать все равно где.
— Тогда — порядок! — воскликнул Крючков. Он достал из кармана самодельный портсигар, свернул папиросу, протянул махорку и газету Тонкорунову.
Когда закурили, Крючков собрался уходить, но арестованный схватил его за руку.
— Слышь, Аркаша, расскажи ты мне… Ну, об этом самом, как оно все со мной будет?
— Вот это ты брось, — сказал Крючков строго, — какой я тебе «Аркаша»? Я сержант, в карауле, а ты штрафник, да еще будущий. Все-таки понимать надо!
— Эх, черт! — махнул рукой Тонкорунов. — Я тебя как человека прошу. Ну, товарищ сержант, ну, Аркадий… Как по батюшке-то?
— Павлович.
— Ну, Аркадий Палыч! Хочешь — перед тобой по стойке «смирно» стоять буду, ты расскажи только.
— Опасная крайность! — ухмыльнулся Крючков, придвигаясь к Тонкорунову и хлопнув его по плечу. — Ужасно не люблю фамильярностей! А между прочим, тебя понимаю: каждому охота свою судьбу узнать. Итак, тебя ожидают большие хлопоты при длинной дороге. Во-первых, отработай стойку, как перед трибуналом стоять. Признаюсь, она у меня ни черта не вышла. Так, что-то жалкое, и со стороны, наверно, глядеть было противно. Тогда это обстоятельство меня здорово беспокоило. Представь себе стол, покрытый красным. С изнанки меловые буквы разобрать можно: «Да здравствует…» Справа сидит младший лейтенант, весь твой лепет для потомства записывает, в центре — председатель трибунала, слева — член. Вот и все.
Крючков сильно потянул папиросу, так что газета вспыхнула, задумчиво пустил вверх два безукоризненных кольца, которые стали медленно расширяться.
— Ну, а ты-то как? — спросил Тонкорунов, весь подавшись к Крючкову.