— Да как? Ты видел когда-нибудь, как ученики букашек на картон пришпиливают? Вот так. Возится букашка из последних сил, ножками под себя воздух загребает, а ее в лупу разглядывают. Юристы такой момент допросом называют. Но это дела не меняет. Ножками и ручками, правда, ты сучить не будешь: стоять надо как положено, но голос и лицо твое эти хаотические движения вполне заменят.
— А потом, в штрафном-то как?
— Ну, об этом не расскажешь…
По лицу Крючкова прошла какая-то тень. Взгляд его нагловатых, чуть навыкате глаз стал похожим на взгляд Тонкорунова. Может, это была тень воспоминаний, а может, лишь отражение сизого махорочного дыма, слоями колыхавшегося в луче солнца, где толклись бесчисленные пылинки. Скорее всего отражение, потому что уже через минуту Крючков продолжал:
— Да и зачем рассказывать девке о прелестях медового месяца? Выйдет замуж — сама постигнет, а останется вековушкой, так эти рассказы ей только ангельские сны испохабят — ничего больше. И потом, Тонкорунов, еще вот что: какого черта ты ко мне пристал?
— Я ведь прошу только… — начал было Тонкорунов, но Крючков оборвал его:
— А я запрещаю! Тут гауптвахта, а ты арестованный.
— Эх, Крючков, — вздохнул Тонкорунов, — ну что, если б ты генералом был или даже полковником? С людьми ты тогда только б по радио разговаривал.
— Это смотря с какими… Хватит обо мне. Ты лучше о себе расскажи, как это ты до такой жизни докатился? Сколько смен на посту продрых, пока тебя не накрыли?
— Что ты! — испугался Тонкорунов и растерянно уставился на Крючкова. — Ночью я как штык стоял, утром только, как солнце взошло, скис… Перед тем две ночи глаз не смыкал.
— Это почему же?
— Да так… — замялся Тонкорунов, — видишь ли, письмо получил из дому.
— Помер, что ли, кто?
— Нее…
— Невеста?
— Ага… Нет, ты только послушай, Крючков, что я тебе прочту! Ты можешь понять? Во…
Тонкорунов порывистым движением расстегнул карман гимнастерки, достал сложенные вчетверо тетрадочные листки, развернул один из них непослушными пальцами.
— Во, это она пишет… «Любимый мой Миша, все последние дни я много думаю о тебе, и по ночам ты снишься… Давно ли мы прощались с тобой у нашего дуба, а прошло уже столько времени… И когда только мы с тобой свидимся, а может, никогда?.. Но ты не тоскуй, я буду ждать тебя всегда, всегда…» Каково? — спросил Тонкорунов, вскинув лихорадочно блестевшие глаза.
— Не дурно для начала, — согласился Крючков.
— Не начало, Крючков, а конец. Послушай, что тетка пишет через две недели.
Тонкорунов развернул другой листок, нашел глазами нужное место, прочитал без пауз, одним духом:
— «А Нюрка твоя позавчера замуж вышла за Сеньку хромого никто их вместе раньше вроде бы и не видел а так сразу и свадьба была очень богатая вина было залейся и теленка с овцой зарезали…»
— Ну, дальше тут про гостей и про кушанья, — сказал Тонкорунов и спрятал письма в карман.
Помолчали.
— Н-да-а, обидно, конечно, что за Сеньку хромого… — проговорил Крючков. — Но и ее понять можно. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Жаль, Тонкорунов, что ты раньше не знал этой пословицы.
— Да слышал я ее.
— Так о чем разговор?
— А врать-то зачем так бессовестно?
— Кто тебе сказал, что она врала? Может, она сама о своей свадьбе только за три дня узнала. Что ж ты второго письма не подождал? Нет, Тонкорунов, не из-за того ты пострадал. А можно сказать, из-за своих ушей. И не гляди ты на меня дикими глазами — я знаю, что говорю. Видишь ли, уши у тебя музыкальные, лопухами, вот ты и раздул личный мотивчик до трагической симфонии. Ведь ты как думал? Любовь твоя самая необыкновенная, и Нюрка твоя лучше всех, да заодно и сам ты. Думал ведь?
— Думал, — неожиданно подтвердил Тонкорунов.
— Вот. Потому ты и людей сторонился, все боялся, что не поймут тебя… А замполиту ты эту драму раскрыл? Нет? А зря. Замполит — человек…
Крючков заторопился.
— Ну мне пора. Смену готовить.
Опять закурили. Крючков протянул Тонкорунову раскрытый портсигар:
— Отсыпь-ка себе табаку, у меня этого добра хватает.
Тонкорунов достал из кармана пустой кисет синего шелка, засаленный, но все же роскошный, с красными вышитыми инициалами.
— Ее?
— Ага.
Крючков захлопнул портсигар, подбросил его на ладони, спросил тоном лихого менялы:
— Махнем? Я тебе портсигар с табаком, а ты мне кисет.
Тонкорунов чуть подумал и кивнул:
— Идет!
— И еще вот что. Как прибудешь в дивизию, тебя, наверно, обыщут и письма твои отберут. Подарил бы ты их мне. Ужасно люблю женскую антикварщину!