— Прямо-таки хватка следователя у вас! — заметил Костромин.
Шестаков покачал головой.
— Нет, что вы! Все это само собой узнается, когда среди людей вращаешься. — И спросил озабоченно: — С Тонкоруновым что будем делать?
Костромин сел на топчане прямо. После минутного молчания сказал:
— Черт его знает! Выгораживать тут никого нельзя. Доложите в политотделе все как есть. Только, знаете, не на бумаге, а устно. И так, чтобы именно как есть. Чтоб сначала суть происшествия, а потом уже, по необходимости, бумажки.
— Да, конечно, бумажки по необходимости. Это вы хорошо сказали, — Шестаков вздохнул. — А я ведь газетчик, к бумаге привык…
— Вы прочитайте-ка мне листки, что вам Крючков передал, — попросил Костромин.
Шестаков подвинул к себе коптилку и прочитал вслух оба письма.
Костромин слушал очень внимательно, и лицо его оставалось серьезным даже в том месте чтения, где тетка Тонкорунова со знанием дела писала о свадьбе и кушаньях. Но когда Шестаков кончил читать, Костромин прищурился, спросил:
— Здорово, Алексей Иванович, а?
— Что? Пожалуй, не так здорово, как грустно.
— Вот-вот! — подхватил Костромин. — Грустно, сентиментально. Вот вы говорили о «суровой мужской красоте» — и я промолчал. Признаюсь, вы меня врасплох застали, когда спросили, где кончается эта красота и где начинается огрубление и неуважение к чувствам. И вот вам… Тонкорунов так расчувствовался, что о войне забыл. На посту уснул. Нет, дорогой Алексей Иванович, пусть пока будет «мужская суровость». Пусть мы пока кое-что и недочувствуем. Потом. В общем, говоря по-артиллерийски, прицел у вас был правильный, но есть еще метеорологические условия и законы баллистики. Вы не внесли всех поправок и — перелет!
— Ну ну, — с притворной обидой сказал Шестаков, — раздраконили старика. Да разве я утверждал, что в артиллерийском деле собаку съел? И никогда я не жалел, что институт комиссаров упразднили. Своевременно. Опекать совершеннолетних — самый неблагодарный труд…
— Так, значит, вы завтра в дивизию? — спросил Костромин.
— Да, дел много.
На переднем крае нависла тревожная тишина. Даже вражеские самолеты не прилетали, и это тоже казалось подозрительным. Костромину не терпелось пойти на наблюдательный пункт, осмотреть затаившийся передний край. И хотя накануне вечером он уступил Юлии Андреевне: согласился полежать «еще денек», рано утром он сказал себе: «Хватит!» Оделся, ждал Громова, который ушел с ведром за водой.
Громов вскоре вернулся. Распахнув дверь землянки, он доложил с порога:
— Товарищ капитан, вас в штабе офицер дожидается. Из дивизии примчался, на мотоцикле…
Офицер, молчаливый, невыспавшийся, вручил Костромину с глазу на глаз бумагу, написанную от руки, за подписью командира дивизии. Предлагалось, захватив с собой рабочие карты и всю документацию со сведениями о противнике, в тринадцать ноль-ноль прибыть в штаб дивизии. После слова «читал» уже стояло несколько подписей командиров частей. Костромин поставил свою подпись. Офицер предупредил: вызов в штаб следует сохранить в тайне от личного состава дивизиона. И поспешил к своему запыленному мотоциклу.
Костромин уже побрился, отобрал и уложил в полевую сумку нужные бумаги и карты, когда к нему пришел Шестаков.
— Вы почему же, Алексей Иванович, не зашли ко мне вчера вечером? Что вам сказали в дивизии? — сразу же спросил Костромин.
— Не зашел к вам потому, что поздно было. Да и ничего я не добился.
— Что так?
— Начальник штаба об учебных стрельбах и слушать не захотел. Ни одного орудия с позиций не снимать. Даже на час.
— Понятно. Иначе не могло и быть, — сказал Костромин и передал Алексею Ивановичу содержание приказа командира дивизии и то, что сообщил на словах штабной офицер.
Шестаков покачал головой.
— Нда-а… «Сохранить в тайне от личного состава». У солдата нюх на это дело тонкий… — И добавил размышляя: — Значит, я правильно сделал, что умолчал в политотделе о Тонкорунове. К чему, раз события назревают?
Занятый своими мыслями, Костромин ничего не ответил.
Решено было, что для вида Костромин зайдет в санчасть. Оттуда свернет в кусты, где будет поджидать его Громов, чтобы сопровождать до штаба дивизии.