Юлия Андреевна спросила, который час. Костромин взглянул на светящийся циферблат наручных часов:
— Без четверти одиннадцать. Не так уж поздно.
— Да, да, конечно. Но все-таки… Мало ли что там может случиться…
— Ничего не случится. Я сказал Алексею Ивановичу, где я.
— Он догадывается о наших отношениях?
— Да. Когда я уходил, он просил передать тебе привет.
— Спасибо.
И все-таки минуты прощания приближались. Как всегда немного тягостные, потому что каждое слово и каждый жест в такие минуты отмечены трепетным непостоянством: вот-вот они отойдут в прошлое.
— Завтра или послезавтра мы увидимся, — сказал Костромин.
— Неужели опять оборона? — В голосе ее вместе с тревогой была затаенная радость.
— Да, в ближайшие дни наступления не предвидится.
Юлия Андреевна встала.
— Что ж, не годится оставлять вино недопитым.
Она, подняв поочередно стаканчики на уровень окна, разлила в них остатки жидкости, которая казалась теперь черной.
— За будущую встречу! — сказал Костромин.
Они чокнулись, но выпить не успели.
— Где капитан Скуратов? — крикнул за окном мужской голос.
— Это нашего хирурга, — шепнула Юлия Андреевна и, осторожно поставив стаканчик на тумбочку, подошла к окну.
— Капитан Скуратов в санбате, а что надо? — спросила в палисаднике Катя.
Тот же мужской голос:
— Раненый там, во втором дивизионе.
Юлия Андреевна высунулась в окно.
— Катя, скажи, чтоб обождал, я сейчас…
Она надела гимнастерку прямо на кофточку, сняла с гвоздя портупею, надела берет. Доставая из-под койки санитарную сумку, сказала:
— Обожди, Сережа. Если задержусь, дам знать.
Костромин остался один. Он слышал топот на крыльце. Катя сказала кому-то: «Захвати носилки!» — потом все стихло.
Костромин придвинул табуретку к окну, сел. Перед окном неподвижны черные купы сирени и акации. Позади пустая темная комната, и в этой темноте словно притаился кто-то и шепчет ехидно: «Ну как, справили день рождения?» В окно тянул запах карболки, до тошноты напоминая о чем-то казенном, о длинных коридорах, вокзалах, теплушках; в мозгу засела фраза Кати: «Захвати носилки!»
«Зачем я здесь? — подумал Костромин. — На сегодня все кончено».
Так в ненастный день выглянет на минуту солнце, окрасит все в яркие теплые тона, но вот уже опять накрыла туча, и все вокруг серо, и опять моросит холодный дождь.
Костромин встал, подошел к койке Юлии Андреевны, на ощупь нашел свою фуражку. На тумбочке мерцало стекло стаканчиков — невыпитое вино.
Костромин поставил стаканчики и тарелку в тумбочку, пошел к двери.
На крыльце послышались быстрые шаги, и, распахнув дверь, в сенцы вбежала Катя.
— Вы здесь? — спросила она из темноты.
— Здесь, Катя, — откликнулся Костромин.
— Юлия Андреевна просила вас обождать немного, второй дивизион недалеко. Боец в полевом карауле на мину наскочил. Бедный, хоть бы в бою случилось, а то в тылу, в двух километрах отсюда. Наверно, кровью истек, пока несли.
— Вы давно на фронте, Катя? — спросил Костромин.
— Я? Почти с начала войны, а что?
— И всех раненых вы так жалеете?
— Всех. Я ужасно жалостливая. Ну, разве уж в бою — некогда, а так всех жалею. Да что же мы тут стоим? Пойдемте, я провожу вас в беседку. Тут у нас есть такое место, беседкой называем.
Она взяла Костромина за руку, провела по заваленному вещами коридору. Когда вышли в садик, Катя заговорила опять:
— Юлия Андреевна туда придет, как освободится, а сюда, наверно, раненого принесут.
За калиткой Костромин споткнулся о кирпич, и Катя взяла его под руку.
— А я вас давно знаю, Сергей Александрович. Когда Юлия Андреевна уходит в подразделения, она мне наказывает, чтоб я нашла ее, если вы придете. Ох, и любит она вас, так любит, ужасно! Я и сказать не могу, как любит.
— Откуда же это вам известно? — спросил Костромин, останавливаясь и еще не решив, сердиться ли ему на непрошеную посредницу в его любви или принимать все в шутку.
— Ну, откуда, — протянула Катя, — я все знаю. Юлия Андреевна хоть и ученая и скрытная, а все-таки в первый раз любит. А я уже пожилая. Вы не смотрите, что лицо у меня молодое. Я и замужем была, и вдовой ходила, и вот опять в сержанта этого влюбилась. И все на войне.
— Скоро у вас получается, — сказал Костромин.
— Не так скоро, Сергей Александрович. Любовь у войны красть — нелегкое дело. Начальник нам в санбате говорил, чтоб о любви и думать не смели. Ни-ни! Очень строго говорил.
— И все-таки вы замуж вышли?
— Вышла. Сперва так, тайно, а потом по закону. Муж у меня из-под Вологды был, шофер колхозный. Он на «о» ужасно нажимал, неуклюжий и старше меня на шесть лет. Сама не знаю, как у нас с ним все получилось. Он санитарную машину водил, а я в кузове крытом ездила. Теперь я санинструктор, а тогда санитаркой была. Так всегда вместе и ездили. Раз в отбитом селе и говорит мне: «Пошли, Катя!» — «Куда?» — говорю. А он: «Тут, недалеко, секретаршу сельсовета нашел, у ней и печать цела. Хватит, — говорит, — не хочу я, чтоб ты моей полюбовницей была, хочу в тебе законную супругу видеть». Так и зарегистрировались. Правда, на красноармейской книжке, но печать настоящая. Хозяйственный человек был. Следил, чтоб я непременно три раза в день горячую пищу ела, сапоги мне по ноге раздобыл, научил портянки наматывать. А один раз где-то двух кур в корзинке достал. «Припрячь, — говорит, — Катя, мало ли что, пригодятся».