*(*Позже, когда мои записи готовились к печати, редактор переиначил на более благозвучное с его точки зрения — Рувик.) Когда нас загнали в гетто, я очень переживала, что не могу учиться. Что все по-прежнему сидят в классе, а я должна быть здесь. Узнав, что есть библиотека, сразу записалась в нее. Но читать можно было только по воскресеньям, когда нас приводили с работы еще засветло. Рувеле подсаживался ко мне и, стараясь не мешать, все же время от времени спрашивал, что это за буква, немного подождав, спрашивал о другой. Вскоре уже пытался шепотом, почти про себя, читать по слогам. Однажды я ему принесла из библиотеки детскую книжку. Обрадовавшись, он сразу принялся ее читать, и теперь уже каждую минуту подбегал спрашивать о еще незнакомой букве. А через несколько дней попросил, чтобы я послушала, как он читает. И ведь читал! Правда, по слогам, водя пальчиком, но читал. В одно из ближайших воскресений мы пошли в библиотеку вместе. Я его тоже записала. С того времени он уже сам туда бегал. В своем куцем — он из него вырос — красном пальтишке, в матерчатых, на деревянной подошве башмаках и в большой, наползающей на глаза шапке-ушанке (маме ее дали в "Зимней помощи"), он походил на гриб. Его так и называли — "Рувеле-грибок". И бегал наш "Рувеле-грибок" в библиотеку сдавать прочитанную книжку и получать другую. А в шесть лет он пошел в школу. И Раеле ходила. Эта школа существовала втайне от немецких властей, на дальней улочке гетто. Хоть очень убогая, но все же школа. Детям там нравилось. К тому же во время большой перемены им давали некое жидкое подобие теплого супа. Когда мы вечером возвращались усталые с работы, Рувеле старался нас развлечь рассказом о том, что учительница им сегодня объясняла, кого вызывала, кто чего не знал. Не говорил только, что учительница опять ставила его в пример другим детям. Зато перед родительским собранием каждый день напоминал о нем, спрашивал, сможет ли кто-нибудь из нас пойти. Он очень хотел, чтобы мы пошли, — видно, знал, что его там будут хвалить. Но главным было предвкушение того, как папа обрадуется, узнав, что он уже умеет читать. Придумывал, как это будет. Он тихонько зайдет к папе в кабинет, попросит его закрыть глаза и начнет читать свою книжку. Или лучше по-другому: он подойдет прямо к книжному шкафу и примется прочитывать названия на корешках папиных книг. Или так: когда папа раскроет газету, он на цыпочках подберется сзади и будет ему в ухо шептать, что там написано. А еще он любил повторять, что, когда выйдет отсюда и вырастет, то будет строить большие красивые мосты. В тесном гетто, среди высоких каменных оград, он мечтал строить мосты… Я еще долго смотрела на эту строчку в библиотечном журнале. Рольник Рувим. Единственное место, где осталась его фамилия и имя. Единственный след, что был на свете такой мальчик, который мечтал вырасти и строить мосты. Но вырасти ему не дали… Больше я в тот вечер работать не могла. И домой возвращалась не как обычно, по проспекту, а плелась вдоль набережной, то и дело останавливаясь и подолгу глядя на быстрое течение воды, на виднеющийся впереди мост… С того вечера я каждую новую папку раскрывала с опаской. Неожиданно в одной оказались документы не нашего гетто, а терезинского. Я удивилась: каким образом она из Чехословакии, из далекого Терезина попала к нам? Кто-нибудь из освобождавших Чехословакию нашел ее и привез в Вильнюс? Я вспомнила рассказ о том, что гетто в Терезине считалось образцовым. Оно должно было продемонстрировать Красному Кресту — если тот заинтересуется — что евреи живут в гетто вполне благополучно, что они всего лишь изолированы от остальной части общества. Как подобная ложь стряпалась, я недавно увидела в кинофильме "Эшелон из рая". …Сидит группа благообразных, хорошо одетых, только с шестиконечной звездой на груди, пожилых людей. Некая рука подносит к каждому микрофон, и голос за кадром задает, чередуя, примерно одни и те же вопросы: довольны ли они жизнью здесь, не обижают ли их, нет ли каких-нибудь просьб или пожеланий. И все одинаково отвечают, что довольны, что не обижают, и просьб никаких нет. Но постепенно камера отъезжает, и видно, что вокруг отвечающих стоят эсэсовские солдаты с автоматами наготове. Дальнейшие события в фильме отражают уже не показное, а подлинное положение в гетто, и завершается он отправкой очередного эшелона из этого "рая" в Освенцим. Но это, как считалось, Международному Красному Кресту неизвестно… Гетто в Терезине, как видно, на самом деле отличалось от всех остальных: в папке лежали, очевидно, курсировавшие внутри гетто деньги, на которых изображен Моисей с десятью заповедями, и, конечно же, неизменная шестиконечная звезда. Лежали аттестаты зрелости. Но судьба этих выпускников школы, их родителей и всех остальных обитателей столь образцового гетто была та же, что и узников остальных гетто — газовая камера и печь крематория… Потом опять следовали папки с обычными бумагами: многочисленными обращениями в "Юденрат"