А Иван замешкался. Он кинулся вдогонку другу, но было уже поздно: трамвай свернул с Республиканской влево и, пересекая площадь, набрал скорость.
Валя снова рассмеялась:
— Наврал с три короба и удрал! Хорош!
Они сели на скамейку возле Валиного дома и разговорились — на этот раз без всяких привираний.
Цыганков рассказал ей, что он из Калача, учится в ремесленном училище, а дома у него осталась старая мать — Александра Дмитриевна. Учится уже больше полгода. Станет специалистом — будет помогать матери. Конечно, хотелось бы на фронт (тем более, что он совсем недалеко от родного Дона), но в армию не берут, говорят — молод.
Валя рассказала о себе. Матери у нее нет — умерла перед самой войной. Отец старенький, часто болеет. А время военное, трудное — разве проживешь только на отцовскую зарплату?
Вот и пришлось бросить школу и стать продавщицей пирожков.
Они просидели на скамейке допоздна. Трамваи уже давно не ходили. Договорившись о следующей встрече, Иван направился в сторону «Красного Октября» пешком. Всю дорогу думал о Вале.
Вот с тех-то пор он и полюбил пирожки с чечевицей…
— Кому пирожки? Горячие, с чечевицей! — звонко прозвучало рядом, и Иван даже вздрогнул. Возле скамейки, на которой он уселся, стояла Валя и озорно улыбалась.
Цыганков вскочил:
— Валя! Здравствуй! Задумался немножко… Дай-ка три… Есть что-то захотелось…
Он вынул из кармана скомканные рубли, робко протянул Вале.
— Ладно уж! С ремесленника не возьму. Бери так — сколько съешь.
Иван неловко сунул в карман фартука девушки несколько бумажек и с удовольствием проглотил два пирожка.
Странное дело! Он, такой заводила среди ребят, перед этой девушкой робел. И ведь они уже часто встречались после памятного знакомства. Но всякий раз он не знал, с чего начать разговор, на вопросы отвечал односложно.
Потом, правда, скованность проходила, и они подолгу оживленно болтали.
Так было и сегодня.
— Отец опять болеет, — говорила Валя. — Так что в кино, как условились, не пойдем.
— Жалко. А идет, знаешь, что? «Антон Иванович сердится». Веселая, говорят.
— Что поделаешь, Ваня, не могу же я больного папку оставить. Вот кончу работу и побегу…
Иван помолчал. Он еще ни разу не видел отца Вали. Она приглашала: «Зайди же к нам домой, папка хороший». А он стеснялся.
Иван решил переменить тему разговора, отвлечь Валю от мрачных мыслей.
— Ты знаешь, — сообщил он, — вчера наш мастер при всех говорит мне: из тебя, Цыганков, все-таки выйдет настоящий электрик.
— Хвастунишка! — усмехнулась Валя. — Ну какой же ты хвастунишка!
— Нет, серьезно! А еще говорит, что сейчас работать в тылу так же почетно, как воевать на фронте. Но тут он, по-моему, перегнул. Там бомбы, мины, смерть… А здесь? Ну, работаем мы, пацаны, как взрослые. Ведь мужиков на заводе, знаешь, как мало осталось? Женщины да ремесленники работают. А все-таки на фронт бы!..
Иван мечтательно вздохнул.
— Эх ты! На фронт!..
— А что ты думаешь? Я бы, знаешь!.. Я бы не хуже других!
Иван постеснялся сказать, как бы храбро он там сражался (опять назовет хвастунишкой), и перевел разговор на другое:
— Сводку сегодня читала?
— Нет.
— Немцы снова перешли в наступление. На этот раз на юге. Но разве из сводки поймешь, как там дела у наших? «Наши войска в таком-то направлении ведут ожесточенные бои…» Лучше бы сказали, а далеко ли немцы, скажем, от Ростова, от Калача…
— А ночью сегодня фашисты опять на город бомбы сбрасывали…
Они немного помолчали, а потом Валя тихо спросила:
— Как думаешь, Ваня, немцы будут в нашем городе?
— Что ты! Ни за что!
— Я это к тому говорю — куда мне тогда с больным папкой деваться?
— Не бойся, Валя!
НА ЗАВОДЕ
— Вставай, братец Корольков! — Петька Синицын ухмылялся во весь рот и тормошил спящего Цыганкова. — Вставай, говорю. На завод пора.
Иван с трудом раскрыл тяжелые веки. Вчера он опять вернулся поздно, и вставать очень не хотелось. Но порядок есть порядок, и нарушать его нельзя.
Он потянулся так, что захрустели суставы, вытащил из тумбочки замасленные брюки, в которых ходил на работу.
А Петька не унимался. Он, конечно, успел разболтать ребятам, как они «ловко разыграли двух дурех» (умолчав, разумеется, о том, что Валя его разоблачила). Теперь он называл Цыганкова не иначе как «братец Корольков». Такой уж задиристый был Синицын: в ремесленном училище его считали первым другом калачевца, но и в его адрес Петька любил отпускать шуточки. До сегодняшнего утра они были безобидны, и Цыганков их терпел. Но сейчас Петька перешел все границы.