– Что так?
– У дочки – свекровь. А свекровь с тещей в одном доме – не дело это.
– Ну смотря какие характеры у тещи со свекровью, – неделикатно замечаю я.
– Какие-никакие, все равно. Нет, не люблю есть хлеб из чужих рук. К брату еду.
– А там не чужие руки?
– Работать буду. Могу хозяйство вести, экономкой пойду.
– Вот и пошли бы к нам, в наш дом – хозяйство вести, – полушутя предлагаю я.
– Что вы! С детьми – это работа адская. Я свою дочку растила – с ног сбилась.
– Потому что дочка одна, верно?
– Верно, одна. А когда много, легче?
– Куда легче! Она смеется.
– А правда, Лючия Ринальдовна, – вдруг и просительно и настойчиво говорит Галя, – пошли бы вы сюда, к нам! Подумайте хорошенько. Правда, семья большая…
– Да уж слишком велика семья, – качает головой гостья. – Я к такой не привыкла.
На другой день она сердечно распростилась с нами и уехала, ни словом не вспомнив о нашем предложении.
На большом плотном листе начерчен план наших угодий: три дома, пустырь, за пустырем – плодовый сад.
Что здесь будет?
Сделаны уроки, кончен ужин, и в какую комнату ни загляни – на чьей-нибудь кровати разложен план и вокруг собрались ребята.
– Вот бы, – говорит Витязь, – вот бы посадили бы мы дуб до самой школы. А в школе стали бы сажать дальше – до самой Хмелевки. А в Хмелевке стали бы сажать до Якушенцев. И так до самой Москвы. А?
– Уж лучше тогда березу – такая будет белая дорога, – говорит Крикун.
…В столовой полутьма. Стоит одна только лампа, отбрасывая неширокий круг света. Возле нее двое – Король и Василий Коломыта.
– Слушай, Коломыта, – говорит Митя, поднимая голову от тетради, – что же ты со своими не думаешь ни о чем? Твои все бегают и к другим заглядывают, нет чтоб самим придумывать. Будете в хвосте – что хорошего?
Василий машет рукой: отвяжись, мол.
– Э-эх! – говорит он надсадно. – Ну их к лешему, ваши детские дома! Душно в них. Воздуху нет. Кричат, бранятся: того нельзя, этого нельзя.
– Ты в уме? Кто это на тебя кричит? – вскидывается Митька.
– Ну, это я зря. Тут никто не собачится, верно. Так велят учиться. А если я не хочу? Каждый день – работай, работай. А что работать-то?
– Да ведь начинаем только. Увидишь, работы будет – дохнуть некогда. Еще взвоешь!
– Взвою… Разве ты понимаешь! У меня к работе так руки и лезут. А учиться… Вон в задаче спрашивается: сколько сена съест коза? Ну к чему? Сколько ей надо, столько она и съест.
В отряде у Коломыты – Горошко, Щупик, Литвиненко. Шупик, если его не подтолкнуть, так и будет стоять на месте. Литвиненко – былинка. Его гнет и качает то в одну сторону, то в другую, его мало заботит, на каком месте окажется отряд. Но не такой человек Ваня Горошко! Да еще ему вечно портит настроение Лира, который давно уже всех оповестил, чтоб никто и не надеялся придумать лучше, чем придумают у них в отряде. Каково выносить этакое бахвальство, да еще когда у тебя такой тюлень командир!
Свои огорчения есть и у Лиры: его возмущает Король. Митя ничего не хочет скрывать и, если кто интересуется, преспокойно рассказывает обо всем, что затевает отряд.
– Дурак ты после этого! – кричит Анатолий.
– Да что ты жмешься? Жалко разве? А мы еще придумаем, трудно нам, что ли! – весело подмигивает Король.
– Рука дающего не оскудевает, – говорит Василий Борисович. – Легкий будет человек Митя. И с ним всякому будет легко. Вот только не попалась бы ему жена с характером. Он по доброте не станет ей перечить, она его и скрутит в бараний рог.
Я смотрю на Короля – до свадьбы ему еще далеко. Нет, не такой растет человек, чтоб его кто согнул в бараний рог!
– Семен Афанасьевич! Вам письмо!
Лира мчится на всех парусах и машет белым конвертом.
Я всегда нетерпеливо жду почты. От кого оно, письмо? Что принесло с собой?
Знакомый почерк. О, да это Репин.
Из Березовой Поляны обычно получал я письма, написанные сообща. Часто писали Саня Жуков и Сергей Стеклов. Но от Репина это первая весточка. Я ждал ее давно. В письмах, которые я слал в Березовую, я не раз обращался к нему, но он не откликался, и это тревожило. Даже в горячке новой работы я много думал об Андрее – почему он молчит? И наконец-то вот оно.
Дорогой Семен Афанасьевич! – читаю я. – Все не писал Вам, все хотел сначала решить, а потом уж написать. Очень хотел ни с кем не советоваться, решить на свой страх и риск. Но вижу, что никак ни на чем не могу остановиться.
Месяц назад приезжал в Березовую мой отец. Вы знали, что он приедет? Я думаю, что знали. Приехал отец и зовет домой, и я не знаю, как поступить. Мне хочется остаться в Березовой, еще больше хочется поехать к Вам. Но и туда тоже хочется…
Перед словом «туда» несколько слов было зачеркнуто. Я вгляделся. Сначала Андрей написал «домой» – зачеркнул. Написал «к отцу и к маме» – зачеркнул. Видно, долго искал верного слова и остановился на неопределенном «туда».
Что же мне делать? – читаю я дальше. – Я бы хотел просто съездить, навестить, а потом уж решать. Что Вы мне посоветуете? Отец привез мне письмо от матери («мамы» было зачеркнуто). Она зовет. Владимир Михайлович говорит, что надо ехать. А как по-вашему? Отвечайте мне поскорее.
Андрей.
Советовать всегда трудно. Я показал письмо Репина Гале.
– По-моему, надо ехать к родителям, – сказала Галя. – А ты как думаешь?
Я подумал, поколебался и показал письмо Королю. Король прочитал, положил на стол, подумал немного.
– Я бы остался в Березовой, – сказал он наконец. – Так ведь то я. Я ни отца, ни матери не помню.
Работы было по горло, но что бы я ни делал, я думал об этом письме. То я видел Андрея, каким он был в первые мои дни в Березовой – самоуверенным, холодным и равнодушным.
То вдруг всплывало напряженное, чуть беспомощное лицо – так он слушал рассказы Ганса о Германии. То вспоминались отчаянные глаза, и я слышал срывающийся голос: «Семен Афанасьевич! Возьмите деньги!»
Каков он сейчас? «Он хорошо помогает нам. Он теперь руководит отрядом, и это у него вполне получается» – писал мне Николай Иванович. Но что за этим кроется? Привязанность к дому? Или роль командира льстит властной натуре Андрея? Я знал – это не прежний Репин, многое в кем изменилось; но ведь теперь я и требую с него по-иному. О ком он думает сейчас больше и ревнивее – о себе или о других?
Поздно вечером, когда все уже улеглись, я сел за ответное письмо. Долго лист бумаги лежал передо мною нетронутый, прежде чем я наконец написал:
Мой дорогой!
В жизни каждого человека непременно наступает такая минута, когда он должен решать сам и ничей совет не должен ему мешать. Думаю, такая минута настала и в твоей жизни.
Я слышал – ты хорошо работаешь, ты нужен в Березовой. Если хочешь, приезжай к нам, будем рады, и работы у нас здесь много, а с Николаем Ивановичем я бы столковался. Как видишь, ты нужен и в Березовой, и у нас в Черешенках, и, конечно, дома, там, где родился и рос. Одно скажу: к родителям можно ехать, только если ты уверен, что не принесешь им нового горя. А это решать тебе самому.
Жму твою руку и обнимаю тебя. Большой привет всем.
Твой С. Карабанов.
Ответ пришел через неделю:
Еду в Коломну. Спасибо Вам за все. Привет Галине Константиновне, Королю.
Настя была старше Леночки и в этой крепкой дружбе играла первую скрипку. О чем бы ни зашла речь, на все у Лены был один ответ: «Я как Настя!»
Но вот совсем нечаянно выяснилось одно обстоятельство, о котором никто не подозревал.
– М…а…ш…а… – назвала Лена буквы в какой-то книге, лежащей рядом с Галей.
– Ну, а вместе? – почти машинально спросила Галя.
– Ма…ша… – неуверенно сказала Лена.