— А ты конфетки бери, что перед взлетом дают. Накатил глоточек, и конфетку сразу. Хорошоооооо. Сладенько. Хотя, если конфетка с кислинкой, то лучше к такой брать коньяк. Коньяк, конечно, можно и так хлебать, но с лимончиком, или конфеткой, гораздо вкуснее получается. Можно еще оливкой его закусить, или маслиной. Грибочек тоже ничего, маринованный. С грибочком, особенно если это груздь, можно и водочки пузырь легко придавить — с груздем даже паленка как дистиллированная роса пойдет. Все эти орурчики-помидорчики полный отстой — груздь это тема во! Чесночка если еще раздавить к нему зубок, так и занюхивать классно выходит — от одного запаха сразу слюны полведра выступает и…
— Гнус, заткнись, пока мы тебя в своей слюне не утопили, — раздраженно донеслось из противоположного угла сарая.
— Угу. С раннего утра, гад, слипшиеся кишки дразнишь, — отозвались уже поближе.
— Это вам, барачным дистрофикам, тока на пользу — перед завтраком вам слюноотделение увеличиваю, — мгновенно отмазался Гнус. — Васильевич, вечная ему память, говорил, что местную халву без этих… как его… ну мол не усваивается без них жрачка вообще. Забыл…
— Ферментов, — угрюмо подсказал Андрей.
— Во! Точно! Без ферментов! Он говорил, что эти недоваренные крупы пережевывать надо получше, чтобы хорошо все перемешалось со слюной. Тогда, мол, усваиваются лучше, и полностью. А без этого можно вообще не жрать — так и вылетает через дно непереваренным. Прапор, вон, жрет халву вообще не жуя, так я раз на его кучу посмотрел, и чуть не зарыдал: можно опять лопать, — что зашло, то и выпало. Зерна там всякие, травки — все лежит целое.
Прапор от желудочных разговоров тоже проснулся, и голос подал немедленно:
— Мля — ну и наблюдательный же ты у нас! В следующий раз, как на дальняк пойду, тебе крикну — беги сразу следом, и миску не забудь захватить с ложкой. Язва у меня! ЯЗВА! Жуй не жуй, а не переваривается у меня эта параша. Сам не знаю, почему не сдох до сих пор! Меня горячим кормить надо! Умник нашелся…
— Да ладно, Николаич — не обижайся. Тут все больные, у каждого свое…
— Язык у тебя больной. Всех перебудил.
— Так это не я — это Андрюха опять крик поднял. Я его сразу растолкал, а то было бы как в прошлый раз.
— Не знаю как там Андрей — я его не слышал. А вот твоя метла метет будто электрическая.
— Во-во! — опять из угла отозвался Лысый. — Тебе, Гнус, язык отрезать, всему коллективу огромная польза будет. Да еще и Прапору радость получится — бульончик язвеннику из языка наварим. Язвенникам бульон первое лекарство.
— Ну спасибо — нашли позитивную тему! Чуть что, так сразу Гнус!
Обидевшись на весь белый свет, Гнус завернулся в солому с головой. Андрей, поняв, что засыпать уже бессмысленно, уселся, принялся пятерней вычесывать мусор из спутавшихся волос. Голова чесалась немилосердно — будто миллиард вшей завелся. Паразитов, к счастью, здесь не было, да и вряд ли насекомые поселились бы на шевелюру, которую уже два года не мыли — побрезгуют. Хорошо кошкам — эти заразы вообще без водных процедур обходятся. А человеку куда деваться? Народ в сарае уже не спал, но подниматься за Андреем никто не торопился. Ловят последние минуты дремоты перед подъемом, да и вообще, давно привыкли без нужды лишний раз не шевелиться — меньше сил уходит.
Прапор, он же Прапорщик, или попросту Виктор Николаевич, самый старый из обитателей сарая, видимо жаждал общения. Внимательно наблюдая за тем, как Андрей пытается привести шевелюру в порядок, он поинтересовался:
— Чего это у тебя лицо стало такое задумчивое? Андрюш, какая-то у тебя нездоровая печаль. Сны плохие опять достают?
— Да не, Николаевич — нормально все. Задумался я просто. Разной ерундой голову забиваю. Лишь бы о «пожрать» не думать.
— Это да, а то все разговоры вечно крутятся вокруг этой злободневной темы… А о чем же ты сейчас думал? Уж сильно серьезное лицо у тебя было, будто у профессора.
— Да ни о чем… так… Вот смотри: у нас тут одиннадцать человек осталось.
— Девятнадцать — еще восемь баб в своем сарае.
— Их не считаю — я про наших только. Вот есть среди нас хоть один, кто в тюрьме или зоне сидел?
— Хач сидел, и сидел серьезно — он вечно законника из себя строил, хотя по жизни шестерка явная; Нос тоже срок отмотал, правда по мелочи, вроде бы, да и пальцы вообще не гнул.
— Носа при запуске убило, при самом первом, месяца через два, как мы сюда попали. Шар тогда накрыл дно карьера, в котором он прятался. Хач тоже еще первой зимой простудился и сгорел от жара. Я про тех, кто сейчас остался.
— Не, вроде нет таких. Может, правда, Киркоров наш сидел — он-то о себе мало рассказывает.
В сарае дружно захохотали все обитатели, даже Киркоров изобразил нечто, похожее на радостную улыбку. В день, когда они сюда попали, при неудачной посадке самолета бедняге не повезло. Он выжил, несмотря на изуродованную шею, но голоса лишился. Вероятно, повредило голосовые связки — раны у него тогда были серьезные, непонятно, как вообще копыта не отбросил. В общем дар речи у него был потерян полностью — никто с того дня от него не слышал ни единого слова. Надо сказать, это не мешало ему занимать в коллективе уважаемое положение — несмотря на пережитые ранения он, пожалуй, был самым выносливым и сильным из уцелевших. А то, что при всех своих несчастьях не потерял чувство юмора, лишь добавляло ему уважения. Что с юмором у него все обстояло в полном порядке, выяснилось в один из первых дней, когда ныне покойный Хач агрессивно поинтересовался у кашляющего кровью чуть живого пассажира, как его следует называть:
— Эй, ты, с золотым голоском: ты там живой еще? Тебя как звать-то?
Тот, с трудом приподнявшись, расчистил солому с пола, веточкой на земле нацарапал «Киркоров». У назойливого Хача больше вопросов не было.
Насколько Андрей помнил, это была первая шутка в истории их злоключений — до этого ему здесь не доводилось вообще смех слышать, а уж дружный смех и подавно.
Правда, сам Андрей ни разу так немого не называл, только коротко — Кир. Да и не только Андрей.
Прапор между тем не унимался:
— А чего ты о сидельцах спрашивал?
— Да так… Вот посмотри сам: среди нас уголовников, получается, вообще нет. И не было, если не считать Хача, да и тот бледная карикатура на карманного воришку. Ты, Сергеич, механик хороший, специалист по тяжелой технике, по сути, офисный механик, летел разбираться по рекламациям на бульдозеры. Я электронщик изначально, а потом бизнесмен мелко-средний — с криминалом дел никогда не имел. Гнус наш вообще студент-гуманитарий из университета, а Декан и есть декан, — из строительного института. На кого ни посмотри — все как один приличные люди. Но, по сути, все мы сейчас сидим, уже второй год. Наши надзиратели с нами не общаются, модели поведения не навязывают. Им лишь бы мы работали и не убегали, ну за драку еще могут поколотить. Вот и все их требования. Уголовников среди нас тоже нет: «воспитывать» на уголовный лад нас некому. И что мы имеем в итоге? Мы дружно стали закоренелыми арестантами, или, по крайней мере, пытаемся ими казаться. Переняли жаргон, терминологию, образ мышления — и все это без малейшего внешнего давления. И без причин. Вот принято так себя вести за решеткой, вот и ведем себя так. И причем, в массе ведь, мы люди неглупые, понимаем, что бред это. Со стороны послушать некоторые наши разговоры, так чуть ли не извиняемся друг перед другом за этот спектакль. Я уж молчу о том, как фальшиво иногда выходит. Странно слышать, допустим, от интеллигентного редактора иллюстрированного журнала фразы в духе: «Господа — как только эти носилки дотащим, я сразу на дальняк рвану, а то рыжий друг мне прямо здесь очко рвать начнет».
— Угу, — кивнул Прапор. — Вот и пойми, что было первым — яйцо или курица. Мы ведь первоначально друг друга по именам, а то и отчествам звали. А теперь?
Гнус, не выдержав, высунул голову из соломы, зловеще ответил:
— А теперь начнем в петухов народ определять. Правда, Дрю?
— Ты, сладенький, первым и определишься, если еще раз утром всех перебудишь не по делу — буркнул Прапор. — Так что, студент, учись кукарекать. Андрей, я вот еще до ЭТОГО читал где-то, что опыт был такой, социологический вроде бы. Взяли кучу студентов: часть назвали охранниками, часть заключенными. Заключенные сидеть должны в камерах, охранники водят их в столовую, или там еще куда. Никаких требований к поведению не было: им только определили названия ролей и мелкие условия режимные. В итоге охрана начала вести себя не хуже ментов-передовиков: с постоянными шмонами и карцерами за неубранный огрызок яблока, а заключенные ударились в отрицалово, пытаясь по-всякому ломать режим. Заметь: никакого принуждения не было — сами. Лучшему другу готовы были руки заламывать. Видимо и с нами что-то подобное… Гнус, чем трещать не по делу, глянь-ка, что там за подозрительная тишина снаружи. Уже рассвело давно, а нас никто не поднимает, да и обстановка какая-то нездоровая… уж больно тихо…