Чапаева скатывалась под горку, и идти по ней было веселее, чем по прямым улицам, где шаги не пружинили об асфальт, а врезались в него подошвами. По обе стороны торчали серые панельки с наростами балконов. Балконы эти выступали многострадальным хором, и почти слышно было, как все они пели вразнобой: с остеклением и без, деревянно-крашеные и железно-ржавые, пустые и заставленные под самый потолок, близнецово-прокуренные до основания. По этим балконам можно было гадать о жильцах и даже много чего и правда угадывать. С некоторых на Аню смотрели редкие люди, по причине старости или алкоголизма запечатанные дома в разгар рабочего дня. Сейчас разглядеть их было сложнее из-за не опавшей еще листвы.
В сентябре листва держалась крепко и глазела с верхотуры на прохожих своей очумелой желтизной. Странно было видеть город одетым в эту пеструю распашонку. Обычно Киров тонул во всех производных серого: серые памятники, серые здания, серый асфальт. Правда, купол цирка был уставшего бордового цвета, и еще школьные колонны красили каждый год то в розовый, то в голубой, но это не меняло общего настроения. Цвет сойдет через неделю, а горожане так и останутся жить в ч/б.
Попрощавшись с Вадиком и Бермудским треугольником, Аня зашла в подъезд, который помнила еще совсем маленькой. Лестница тут была не столько бетонная, сколько социальная. На первом этаже жили маргиналы: от них всегда было накурено и много мусора, а как-то раз разыгралась настоящая перестрелка, после чего от стены отвалился кусок штукатурки, а мама спускалась и заливала кровавые следы перекисью на случай, если кровь заразная. Чем выше, тем спокойнее становились нравы жильцов. Аня жила на пятом, самом благополучном этаже. В квартире двадцать, тоже самой благополучной. Именно там ее встречала с порога мать с одним и тем же:
– Ну как прошло?
– Нормально.
– А я пораньше с работы сегодня: у деда давление скачет, звонил. Ты потише уж, только уснул. Я ему верапамил дала, половинку, чтобы почки не посадить. Обувь оставь в подъезде, я помою сразу, чтобы заразу уличную в дом не тащить. Дед слабый, еще подхватит чего. И руки, руки мой.
Аня мыла руки. Потом снова мыла. И еще. И еще. И еще. Вытирала и мыла по новой. И все считала про себя: один, два, три, четыре.
Глава 4
Любовь
Единственный класс, в котором на подоконниках не размножался щучий хвост, принадлежал географу – Гущеву Алексею Александровичу. Алексей Александрович вообще был против традиционных элементов школьного декора: пыльных растений в фиолетовых гирляндах с того еще Нового года, штор с распродажи, самого неходового цвета, полумертвых советских плакатов под потолком. Но при этом именно у Гущева в нише за доской прятался электрический чайничек с алюминиевыми кружками и заначкой в виде козинаков. Всю свою разведенную жизнь Алексей Александрович носил в рюкзачке и издалека походил на школьника-переростка. Всей школе было известно, что Гущев кантуется в каморке у спортзала и все пожитки хранит там же. Года два назад старшеклассников припахали вычистить из каморки инвентарь и занести плохонький диванчик в синтетической обивке, которая электризовалась даже на вид. Всем сразу стало понятно: это новое спальное место географа. Аня резонно предполагала, что каждый вечер, напоказ уходя из школы, Алексей Александрович делает большой крюк в обход кладбища и незамеченным возвращается в свое холостяцкое логово с какого-то черного хода.
Географии Гущев никогда и никого не учил. Видимо, не слишком верил, что кто-то из учеников когда-то сможет получить визу в Америку или «дозаработается» до Австралии. Зарплата учителя сильно сужала географию перемещений до местных баз отдыха. Именно на этом туристическом направлении и специализировался Алексей Александрович. Каждый месяц он организовывал походы, а все время до готовил к ним учеников. Чаще всего на уроках обсуждались правила выживания в лесу, и Аня каждый раз думала, что выжить в лесу легче, чем в социуме. По крайней мере, лес принимал тебя безоговорочно: как угодно голого и во что угодно одетого, неверующего и верующего чересчур, смешного и грустного, замкнутого и общительного. Лес принимал тебя, как принимает собеседника случайный попутчик в поезде. Аня наблюдала такое по дороге в Анапу, и по дороге обратно в Киров тоже наблюдала. Когда за окном темнело и в вагоне включался хлипко-желтый свет, люди как по команде начинали заваривать чай. Обязательно какую-нибудь раститулованную «Принцессу Нури», горячую и сладкую до тошноты. И этот кипяток выпаривал из людей совершенно сумасшедшие признания, за которые в любом другом месте их бы застыдили, но только не в поезде. В поезде люди на все отвечали: «Да это еще что» – и вворачивали свою а-по-вам-так-и-не-скажешь-историю. Аня определила для себя этот жанр как «истории из поджелудочной».