Пока лечили, тут уж не до учёбы – отчислили через год. Признали профнепригодным. Судиться надо было просто, а я... Да и какой из меня хирург с одной ногой? Часами у стола не простоишь. А с этой? – Рой постучал кулаком по голени с глухим стуком. – Одно слово – деревяшка!
Зря он так, конечно. Можно было бы выучиться на того же техника хирургического компьютера, на медбрата или терапевта. Вариантов много, всегда есть возможность что-то изменить в своей жизни.
– А сюда-то как? – Не удержался Эдвард всё же, хоть и спросил немного о другом, не о том, о чём подумалось.
– Да опять всё через эту же заразу! – Дёрнул Смитли сердито пальцами протезированной ноги. – Пока болел, к эргаину пристрастился. А-а, ты и не знаешь, что это за штука такая.
– Знаю, – возразил Эдвард. – Он запрещён сейчас, этот наркотик... Галлюцинации, мгновенное привыкание, распад печени...
– Да-а, та ещё гадость, – согласился Смитли, но тут же добавил мечтательно: – Но зато такие картинки в голове... За один сеанс столько жизней проживаешь. И каких! А здесь что? – Глазами бледно-голубыми повёл по стенам палаты. – Скука и тоска!
В этом Эдвард готов был с ним согласиться. Какая в тюрьме может быть жизнь? Даже ТV и то под запретом. Действительно, скука и тоска.
– Ну, тебе-то привыкать надо, ты здесь надолго. Это мне ещё «пятнашка» осталась... Я буду пивко холодненькое пить, девочек щупать... – Смитли, сладко улыбаясь, потянулся, заложил правую руку за голову. – А ты тут будешь... с Головастым Стью и Длинноруким Чаком в жмурки играть...
– А это кто? – Эдвард впервые слышал все эти имена и клички и всё равно внутренне насторожился, инстинктивно опасность почувствовал.
– Ещё узнаешь! – коротким смешком ответил Рой, скашивая в его сторону один глаз. – Когда-то я был самым молодым, мне доставалось, а теперь твоя очередь получать печенюшки.
– В смысле? – Эдвард моргнул растерянно, аж сел на своей кровати; датчик психо-эмоционального состояния, прикреплённый к запястью эластичной повязкой, тревожно запиликал. – Я же никого из них даже не знаю... О чём ты?
– Мой тебе совет: держись к народу поближе, не таскайся один, ни с нем не ссорься и будь послушным мальчиком. А-а... – Рой губы поджал, вспомнив что-то нехорошее. – Что толку советовать? Тут никакие советы не помогут. Ты у нас парнишка молодой, видный, так и так тебя...
Он не договорил, осекся так резко, будто язык прикусил, отвёл глаза, снова уставился в высокий потолок.
Эдвард молчал, немо смотрел на Смитли, чувствуя, как по спине, по рукам ползут мурашки ледяного озноба.
Как понимать это всё? Эти предупреждения? Эти намёки? Что он вообще говорит такое?
– Я не позволю... – прошептал беззвучно, одними губами.
Смитли всё равно расслышал, громко фыркнул.
– Все так поначалу думают. Привыкай, тут не санаторий. Тебе к тому же, в твоём-то положении, вообще выбирать не из чего. Ну-у, вздёрнуться ещё можно... – Усмехнулся, разглядывая повязку на левой руке, близко поднесённой к глазам. – А что? Тоже идея. У нас тут до тебя был один идиотик... Последний из прибывших... Это уже, кажись, семь лет как было... Так он и месяца здесь не продержался – повесился в своей камере. Скандал, помню, был... Психотерапевта к нам сразу отправили... Тесты всякие, беседы, анкеты – всё такое.
– Я не собираюсь вешаться! – Эдвард снова лёг на спину, но на этот раз уже осторожно двигался, придерживая ладонью бок с повреждёнными рёбрами. – Это они зря так надеются.
Он и сам-то не представлял чётко, кто такие «они», кого он имеет в виду, но убивать себя Эдвард никогда бы не стал, ни в коем случае. Он ещё докажет всем, что невиновен, да, всем им. Он ещё вернёт своё честное имя. А самоубийство? Самоубийство можно понять, только если это, и правда, последний шаг отчаяния. От полной безнадёжности можно дойти до такого, больше никак.
Сам же Эдвард был настроен бороться до конца, пока справедливость не восстановят. И тут уж вся надежда на Дика Торренса, своего адвоката и – прежде всего – надёжного друга.
Смитли ничего больше не сказал в ответ на слова Эдварда, полежал, с задумчивым видом почесывая впалый живот, посетовал, меняя тему: