— Я могу называть тебя другом? — Герант осторожно привстал, помогая себе ладонями, придвинулся ближе к ней. Сел, практически касаясь плечом её одежд, почувствовал тепло, исходившее от Гарам волнами, и легкий аромат каких-то трав.
— Думаю, что долгие годы нашего знакомства дают тебе это право.
— Аргента как-то сказала, что в глазах людей мы всегда будем чудовищами. Я боюсь увидеть подтверждение этого в его глазах, — признание родилось неожиданно.
— Он любит тебя… — отрывисто произнесла Гарам. Ну вот, страхи получили своё бытие, одевшись в слова.
— Да, я знаю, — Герант кивнул сам себе, ожидая дальнейших слов собеседницы, но затянувшееся молчание заставило его пристальнее вглядеться в профиль сидевшей рядом женщины. Он нахмурился. — Любит? — переспросил он, стараясь угадать смысл, который пыталась донести до него Гарам этим словом. Внезапное осознание разных смыслов, которые вкладывали люди в него, сбило его дыхание. В груди заныло.
— Почему ты так думаешь? — тревожно спросил Герант.
— Я видела, как он смотрит на тебя, — тихо ответила она. — Прости, если я тебя расстроила. Думаю, что он и сам ещё не понял.
Герант резко отвернулся, и ранение дало о себе знать внезапным приступом головокружения и темнотой в глазах. Он зачем-то дернул себя за прядь волос и недоуменно уставился на свои руки.
— Ты ошибаешься, — голос Геранта был едва слышен. Слова медленно и со скрипом просачивались сквозь сухую гортань и застревали в зубах. — Ты видишь то, чего нет, чего быть не может. Эта… это — грань, через которую я не переступлю. Он, я уверен, — тоже.
— Любовь всегда на грани, Герант, — Гарам помолчала, мысленно подбирая слова.
Реакция Геранта погрузили её разум в смятение, и ей вдруг стало нестерпимо стыдно. Недавние намерения и слова показались неуместным и ненужным вмешательством в чужое личное пространство. Личное пространство того, кого она считала давним другом и хорошим знакомым. И это так и было! Но сейчас ей вдруг пришла в голову мысль, что говорит она с существом куда более древним, чем она сама. С существом, которое гораздо старше и мудрее её, и дальновидней, с творением самой Богини! С созданием, способным видеть дальше и знать больше, чем дано ей. Даже если она, Гарам, и воспользуется даром предвидения, знания её все равно будут ограничены земными образами и понятиями. Способность видеть сны Богини Альтеи делала её, как и многих её соплеменников, всего лишь приёмниками и дешифраторами намёков и символов, но не ставила на один уровень с теми, кто знал. Какую судьбу она могла открыть Древнему Дракону, что сказать из того, чего мог не ведать он, даже пребывая в тесном для него человеческом теле, сражаясь с оковами человеческого разума, скреплявшими мощный и великий дух в тесной каморке с узким подслеповатым окошком? Разума, который может едва лишь оценить случающееся здесь и сейчас и вовсе не способен понять то, что стоит за гранью видимого? Но следовало завершить начатое, и она тихо продолжила:
— Даже если я и ошибаюсь и вижу не то, что есть, а то, что подсказывает мне мой несовершенный разум и опыт прожитых лет, даже если это и так, и чувства, которые питает к тебе человек, которого ты хочешь назвать своим другом, куда больше и шире, чем простое желание — пусть так. Тебе виднее. Я рада этому. Но моё предположение сделало бы вашу жизнь проще…
— Проще? — голос Геранта стал вдруг холодным и отстранённым. Отвернувшись, он исследовал пальцами одной руки каменный пол, второй рукой он скрыл от Гарам выражение своего лица.
— Я понимаю, что вызывает твое удивление, — отважно продолжила Гарам, — Золотой дракон и обычный человек — чего уж тут простого? Но просто понять, что связывает двух существ — это уже победа. Признать эту связь — облегчить себе жизнь. Мой отец говорил мне: любовь многогранна. Самое простое, что в ней может произойти — это физическое влечение. Оно же и легче всего преодолимо. Куда тяжелее влечение сердца и души — с ними не справиться никому сколь угодно могучему, будь это даже Золотой дракон. Про человека я и вовсе молчу.
— Что же, по-твоему, я должен делать?
— Древний дракон спрашивает совета у человеческой дочери? — в голосе Гарам сквозила неприкрытая печаль. — Я не знаю, что мне делать со своей жизнью и как выпутаться из того, куда попала не по своей воле, а ты хочешь, чтобы я подсказала выход существу куда более древнему и гораздо более могущественному, чем я.
Услышав горечь в её голосе, Герант почувствовал грусть. Огорчение — то, чего он старался никогда не доставлять никому, и тем более не мог терпеть у тех, кого он считал своими друзьями. Ему захотелось как-то объяснить свою скрытность. Не облегчить свою душу, но поведать насколько ему дороги люди, с которыми его связывали отношения. Отношения, которые он сам с надеждой называл дружескими. Герант слишком хорошо понимал Гарам. Но откровенность — это то, что всегда было ему непонятно и недоступно.
— Пребывание в человеческом теле накладывает свои особенности, в которых я не могу разобраться, — помолчав, тихо откликнулся Герант. — Мне тяжело понимать людей. То, что мне кажется само собой разумеющимся, с точки зрения того же Вельскуда — оскорбление. Я хочу понять его, но часто не могу. Чего он хочет? Ещё большей близости? Что это такое? Много лет я брожу среди людей, и всё равно они — загадка для меня. Часто мне кажется, что Вельскуд хочет дружбы, но что он понимает под этим словом? Бо́льшую откровенность? Ты говоришь об этом? Я не могу открыть ему ту часть мою, которая принадлежит дракону. На моих губах — замок. Когда я впервые обнаружил, что могу помнить о двух своих сущностях одновременно, но говорить о другой, пребывая в первой, не способен — ужас переполнил меня. Я понял это, только сблизившись с Вельскудом — до сих пор ни один человек не осмеливался назвать меня своим другом. Все они, те, с кем я пытался подружиться, пугались. И я не мог понять чего. Я не могу отвернуться от того, ради чего пришёл в этот мир и не могу рассказать об этом так, чтобы меня поняли, чтобы не испугались. Я не прошу помощи — я хочу понимания.
— Может быть, именно помощи тебе и следует попросить. Людям сильным, вроде Вельскуда, это часто льстит…
— Ты хочешь, чтобы я дёргал за ниточки? — печально спросил Герант. — Аргента мне предложила то же самое. Неужели невозможна прямая и честная дружба без копания в том, что нежелательно выставлять на свет? Ведь причины, чтобы скрывать могут быть разные, и иногда этой причиной может быть страх причинить вред.
Его попытки в откровенность не остались незамеченными, искренность — безответной.
— Знаешь, Герант, когда человек обижается на тебя из-за твоей скрытности, он в последнюю очередь думает о том, что ты его бережёшь, — в голосе Гарам едва заметно скользнули сестринские нотки. Но не Аргенту напомнили они чуткому слуху. То был тон не воительницы, готовой если потребуется схватить за шиворот и встряхнуть хорошенько. Это был сочувствующий и сострадающий голос, который мог помочь. Но не активностью и встряской, а пониманием и прощением. — Скорее всего, он подумает, что ты ему не доверяешь. Доверие — основа дружбы. Позволь Вельскуду самому справляться с тем грузом, который ты сложишь на его плечи. Ведь он сам этого хочет.
— Гарам, я боюсь потерять друга! Я впервые переживаю нечто подобное. Аргента всегда была рядом, я всегда знал и чувствовал, что она не покинет меня и придёт на помощь в любую минуту, даже если сама будет на грани. Но Аргента — моя сестра. Мы с ней одно целое. И обязанность или, если угодно, потребность помогать друг другу — это часть нашей сущности… Никто и никогда не проявлял такого желания быть со мной рядом…
— Может быть, ты просто не замечал?
— Нет, Гарам, я слишком долго хожу по земле и умею отличать нужду во мне от желания всего лишь моей помощи и поддержки.