Я никогда не отличался особенными способностями в рисовании, никогда не тяготел к изображению даже самых легких форм и очертаний — моя часть рисунка вышла нелепой. Я даже не подразумевал ничего конкретного: я лишь водил карандашом, пытаясь изобразить хоть что-то.
Вера смеялась в ответ: её забавляло моё творчество, во всей его несуразности. Она перехватила карандаш и начал исправлять мои художества. Всего за пару минут она превратила мои каракули в по-простому талантливый пейзаж: у неё было значительно больше опыта в рисовании. Этот рисунок мог показаться слишком обычным и ничуть неинтересным только человеку, не знавшему Веры, для меня же — хоть я и был знаком с ней меньше дня — он стал ещё одним проявлением её чудесного свойства жить счастливо, радоваться и быть в настоящем всем своим светлым существом. Её блокнот с нашим рисунком остался на столике, а мы продолжили разговаривать.
Стемнело. Мы застелили кровати ровно в тот момент, когда в вагоне выключили свет. Вера легла, повернувшись в мою сторону, — я сидел у окна, наблюдая за деревьями, проносящимися в темноте. Исчезло пространство или я исчез из него — не знаю, но я сидел, уткнувшись в невидимую точку, порабощенный тяжелым чувством: всюду — бутафория, бессмысленные декорации. И мне некуда бежать от ощущений: вокруг нет ни единого спасения. Я воспринимал лишь окно, вернее, изображение за окном — ничего другого для меня не существовало. Весь вагон, в том числе Вера, исчезли из моей головы. Мир покинул моё сознание. Я не осознавал привычной реальности и оказался в бездне, бесконечно темной пустоте. Вера обратилась ко мне, прервав этот жуткий комплекс ощущений. Я наконец лег и долго не мог прийти в себя. Если бы не её личико, повернутое в мою сторону, не глазки, уставившиеся на меня, мне бы понадобилось больше времени, чтобы успокоиться и заснуть. На столике раскинулась лунная дорожка.
Я проснулся от суматошных возгласов Веры. Через две узкие щели было видно лишь, с какой прытью она заталкивает вещи в чемодан. Я заметил, что на столе не было ни блокнота, ни плеера и сеточка над кроватью опустела. Я приподнялся, с усилием открыл глаза и сразу всё понял: приближалась её станция. «Почему я не спросил, куда она едет и когда ей сходить?» — я ругался и пытался понять, что же мне делать. Вера не смотрела в мою сторону — она так увлеклась срочными сборами. «Как я могла забыть? Как я могла забыть?» — шептала она, скатывая постельное белье в большой белый ком. Я онемел. Даже голос в голове, рупор сознания, дрожал и срывался. «Этого не может быть! Как? Она вот-вот исчезнет, она умрет, и со мной останутся лишь воспоминания о ней!» — истерика. Вера собрала чемодан и наконец обратила на меня внимание.
— Миша… Ты всё понял… — начала она, преодолевая ком в горле.
— Сколько ещё до станции? — я тяжело выговорил, получилось сонно и холодно.
— Минут семь.
Я пошёл в уборную. В голове шумело, изредка звучали её слова: «Минут семь». Мир надломился: неожиданное известие центнером упало на только проснувшуюся, свежую голову. Я чуть не упал, открывая железную дверь. Холод ручки передался всему телу. Всё казалось мне холодным, особенно вода. Она, сливаясь со слезами, билась о моё лицо и медленно, мучительно стекала по шее. «Минут семь», — эхом разносилось по черепу. Полотенце тоже было холодным. Не знаю как, но я собрался и пошёл к Вере. Она закрыла лицо руками, когда я сел напротив. «Я страдаю так же, Верочка», — думал я. Не вытерпев её вида, я метнулся к ней, сел рядом, приобняв. «Держи», — сказала она, убрав руки от лица, и протянула мне наш рисунок, мокрый от слёз.
Она скоро ушла, а я и не стал провожать. Я остался один, изолированный от всех, с глубокой душевной болью. Мне некуда было бежать, некому было рассказать о чудесной Верочке, внезапно появившейся в моей жизни и так же внезапно исчезнувшей. Утренний свет залил вагон, и самые теплые его лучи лежали на кроватке, уже, впрочем, не Вериной.