Кирилл с ним на дружеской ноге. Они дружески переругиваются. Начинается разговор. О том, о сем или, как писал Кузмин, "То Генрих Манн, то Томас Манн, а сам рукой тебе в карман". Нет, пока никаких рукой в карман, все очень прилично, три артистических личности: бывший танцовщик, поэт и молодой шалопай-аристократ беседуют. Разговор прерывается предложением выпить холодной водки и закусить икрой и огурчиком. Хозяин идет на кухню, Кирилла берет с собой. "Я буду употреблять его для разрезывания огурцов". Мне он помочь не позволяет. -- "Вы -- гость".
-- Господи, блаженство-то какое! В последний раз я ел икру, кажется, в Вене, -- привез несколько банок из России. Елена еще была со мной...
"Как хорошо, что он не набросился на меня сразу", -- вот почти буквально что я тогда думал. Выпив водки, я немного осмелею, и пока это будет происходить, я осмотрюсь.
Как хорошо-то, водка и икра. Мне, отвыкшему от нормальной жизни, все как чудесный сон. Мы пьем из изящных хрустальных, оправленных в серебро рюмок, а не из пластмассового дерьма -- и хотя только закусываем -- перед каждым стоит тонкая хорошая тарелка. Здесь так просторно после моей отельной тюремной камеры, можно вставать, ходить, рассматривать. На хлеб намазывается настоящее масло, сверху настоящая икра, и водка замороженная и огурцы дольками, еще раз бросаю я взгляд на стол.
Он на меня пока не наседает, мирно и с сочувствием расспрашивает об отношениях с женой, не бередя моих ран, а так, как бы между прочим. Сказал, что у него тоже была жена, когда он еще не знал, что женщины так ужасны, что давным-давно когда-то она сбежала от него в Мексику с полицейским или пожарным, не помню точно, что она очень богатая и что у нее было двое детей от него. Один сын погиб.
Когда мы прикончили бутылку, а сделали мы это довольно быстро -- все пили легко и были специалистами, людьми, которые пьют постоянно, каждый день и много, он отряхнулся, пошел в ванную комнату и стал собираться в балет.
Оделся он очень изящно -- бархатный черный пиджак от Ив Сен Лорана, а в кармашек вставил шикарный платок. Выйдя в таком виде, он спросил нас, нравится ли нам, как он оделся и, получив утвердительный ответ от меня и "Раймон -- вы душка" от Кирилла, остался очень доволен.
Тут раздался звонок -- это за Раймоном зашел некто Луис (его любовник, шепнул мне Кирилл), но Раймон называет его Себастьяном, по имени известного святого, расстрелянного из луков.
Себастьян -- мексиканец. Он не показался мне интересным, он был очень консервативно одет, такого же роста, как и Раймон, лицо у него было приятное, но безо всяких выдающихся черт. Он был владельцем картинной галереи. Ему было лет 35-40, и Раймон считал его молодым.
Они ушли, но Раймон просил нас с Кириллом остаться, дождаться его прихода. Кирилл, поигрывая тем, что он оказался на высоте -- сдержал свое обещание, спросил покровительственно: "Ну, как тебе нравится Раймончик, Эдичка? Не правда ли, он душка?" При этом, я думаю, он подражал жаргону своей знаменитой аристократки-бабушки, о которой он очень много рассказывал, бабушка дожила до 104 лет и имела дурную, по моему мнению, привычку бить надтреснутые старинные тарелки о стену.
Я сказал, что, по-моему, ничего, неплохой мужик. -- Он сейчас в любви с Луисом, но, когда мы были на кухне, он сказал, что ты ему очень понравился.
Еще бы я ему не понравился, это неправдоподобно, но он как две капли воды походил на Авдеева -- певца из ресторана "Театральный", поклонника моей ранней юности. Бывает же такое!
Кирилл расхваливал Раймона, как товар, который он собирается продать. И умный Раймон, и интеллигентный, и роскошно одевается -- при этом он повел меня в спальню, где в стенном шкафу висело множество Раймоновых вещей. -- Вот! -горделиво распахнул он шкаф. -- Смотри, сколько всего!
Сам Кирилл ходил в жутких стоптанных туфлях. У него не было достаточно силы воли даже для того, чтобы пойти, когда у него есть деньги, очень редко, но деньги у него бывали, и купить туфли, хотя он страдал от этого.
-- Сейчас они с Луисом, -- продолжал Кирилл тоном нежной матери, рассказывающей о похождениях своего горячо любимого сына, -- шьют себе фраки специально для театра, какие-то особенные одинаковые фраки. Ты знаешь, Лимонов, -- ради серьезности момента он даже перешел с Эдички на Лимонова, -Раймон знал многих великих людей от Нижинского до... А еще Раймон...
Точно так же, наверное, расхваливал Кирилл меня Раймону. И поэт, и умница, и такой тонкий, ужасно страдал, бедняжка, из-за предательства жены...
Вскоре Кирилл загрустил. Возбуждение от того, что он был на высоте, выполнил свое обещание, прошло. Очевидно, борясь с пустотой, он ушел в соседнюю комнату и стал телефонировать. Он звонил своей любовнице Жаннетте и, кажется, отважился поругаться с ней. Расстроенный, он вернулся в гостиную, взял из холодильного шкафа у Раймона еще бутылку водки, и мы ее выпили, впрочем, почти этого не заметили. Он опять удалился к телефону, сделал еще несколько телефонных звонков, на сей раз вкрадчивым шепотом по-английски, но то, чего хотел, он из телефонной будки не услышал. Тогда, так как я был единственный доступный ему объект, он стал приставать ко мне:
-- Лимонов, а Лимонов, ты помнишь, ты мне в отеле показывал свою знакомую, русскую эмигрантку, позвони ей, пусть придет, я ее выебу.
-- Кирилл, на хуя она тебе нужна, и, кроме того, я с ней едва здороваюсь. Сейчас, к тому же, 12 часов, для нас с тобой это детское время, а позвонить сейчас простому человеку, такому, как эта девица, -- значит, обидеть ее. Да она давно видит пятый сон. И если я ей позвоню, то что я ей скажу?
-- А, ты не можешь сделать для меня даже такую мелочь, не можешь позвать эту девку. Мне тяжело, я поругался с Жаннеттой, мне нужно сейчас же кого-то выебать. Я для тебя все делаю -- познакомил тебя с Раймоном, а ты ничего не хочешь для меня сделать. Ну и эгоист ты, Лимонов, -- сказал он, злясь.
-- Если бы я был эгоист, -- спокойно ответил я, -- меня бы не ебли поступки других людей, и мне по хую было бы все, что сделала моя бывшая жена. Именно потому, что я не эгоист, я подыхал, лежа на Лексингтон, что говорить, ты же видел, как я там подыхал, в каком виде я был. А был я такой, потому что внезапно потерял смысл моей жизни -- Елену, мне не о ком стало заботиться, а для себя я жить не умею. Какой же я эгоист?