Уходя с похорон, я слышал, как одна старушка зашептала другой: просто закопали его. Да, да, вторила ей другая, пели хорошо, но без священника, что это за похороны. И то правда, нашим похоронам чего-то не хватает, у нас в семье были очень набожные, и когда хоронили мать, так приятно было слышать слова священника, теперь ангелы вознесут ее на небеса, по-другому и быть не могло. Но для нашей матери это было естественно, а вот товарища Янко Краля с трудом могу себе представить, как его возносят ангелы, ну уж если и так, то он бы при этом гоготал во весь голос, отпуская шуточки. Хоть обе тетки и были по-своему правы, по крайней мере, в том, что чего-то не хватало, меня, несмотря на это, такая злость взяла из-за этого разговора. Чертовы бабы, подумал я, отстали бы уж от покойника, но я ничего не сказал, а только смерил их взглядом, так что они тотчас умолкли. Не хватало многого, поминок в том числе. Под палящим солнцем мы переминались с ноги на ногу после похорон. Однако никто нас никуда не звал, на дворе было лето и казалось, что всем хотелось смыться в тенек или домой. Жена Янко и дочь сразу после похорон сели в машину, увидев, что я направляюсь к ним, жена опустила стекло, бросив: загляните к нам как-нибудь, товарищ Йеранек, и была такова. Другие родственники и сослуживцы, понаехавшие из Любляны, тоже захлопали дверями автомобилей, и уже за ними только пыль вздымалась с кладбищенской парковки. У Кралей в Поселье оставалась лишь могила родственников, и они приезжали сюда только в день поминовения, да и то не всегда. Может, теперь чаще будут бывать, и я хоть тогда смогу пожать руку его дочери и вспомнить добрым словом ее отца.
Сколько нас было, лесных братьев, как мы порой шутили промеж себя, все мы после устроились в ресторанчике и заказали вина. Тем не менее, несмотря на выпивку, разговор как-то не клеился. Обычно мы говорили о ночных походах, засадах и нападениях на немецкие колонны, о песнях Янко и речах на митингах, о треклятых вшах и мозолях. Теперь мы подтрунивали по поводу седых волос и санаториев для лечения несносного ревматизма, который почти все мы заработали в лесах. Потом, как водится, разговор переключился на политику. Разве за это мы боролись? За то, чтобы никто уже не считался с нашими жертвами? Проклятая банда, произнес Богдан, заморгав своими маленькими глазками, будто ему все еще слепило солнце в глаза на похоронах. В конце концов, белогардисты окажутся более правыми, чем мы? Брось ты политику, Богдан, сказал я. Лучше вспомни, как мы с тобой околевали на ветках лапника.
Это было после операции в поместье Зарника, мы дрожали той ночью как два цуцика. Там мы немного переусердствовали, заметил Янко четырнадцать дней назад.
Богдан не ответил. Только смерил меня злобным взглядом. Ему не хотелось говорить о той операции. Да и мне тоже было неохота, я собирался говорить о Янко, тогда он был с нами, а теперь его больше нет. Одни мы с Богданом остались из его отряда, все остальные уже отправились туда же, вслед за Янко.
Богдан до войны работал дорожным рабочим, у него были мозолистые руки и огромные с лопату руки.
Ты так храпел, смеялся я, что немцам в долине слышно было.
Но в этот раз как-то не складывалось. Бывало, мы любили пошутить, хоть и после похорон, однако теперь все были не в настроении, больше говорили о беспределе, который творился. Молодежь нынче не имеет представления о нашей борьбе. Я ведь знаю, что и Янко из-за этого переживал, и мне все же казалось, что сейчас самое время вспомнить о том, что всем нам довелось пережить, как Янко, прорываясь из окруженного дома, наткнулся на трех гестаповцев, лежавших в засаде, сначала струхнул и в следующий момент припустился к лесу, а потом остановился и бросил в них, точно так же совсем растерявшихся, ручную гранату. Как мы утопали в сугробах. Сидели у костра. Как Богдан храпел. Обычно мы предавались воспоминаниям, теперь уже и о политике, ну а кто же, повысив голос, спросил я, кто еще будет помнить, если не мы. Все на меня оглянулись. А я допил свою рюмку, расплатился и отправился домой.
Наступил вечер. Я сидел в одиночестве перед домом. Сын в Любляне, еще вчера звонил, что, во что бы то ни стало, постарается приехать на похороны Янко, ну а как же иначе, ведь он носит его имя. А сегодня утром он сообщил, что не сможет — срочное совещание в фирме. Сына я назвал в честь него, самого жизнерадостного и отважного человека, какого я только знал. В детстве мы с Янко вместе бродили по лугам и загоняли коров в хлев. Окончив школу, он подался в Крань, где выучился на механика, лишь изредка наведываясь в деревню. Он сделался городским парнем, хватким, а возвращаясь домой, с каждым разом все больше и больше становился не похожим на нас, оставшихся здесь. Он и одет был по-другому и подстрижен, да и по разговору уже был какой-то другой, незадолго до войны вообще прикатил к нам на мотоцикле. Мы ему завидовали, деревенские девчонки по нему с ума сходили. Я в то время ходил в Подгорное поместье на поденные заработки, помогая на сенокосе, в хлеву или каких других делах по дому в поместье. Янко частенько меня поддевал, так и будешь холопом у этих господ? Он говорил, что они — бездельники и эксплуататоры. Я в ответ посмеивался, зато платят хорошо. Он звал в меня в город, я многое умею, хорошо устроюсь. А мне и дома было неплохо, отец уже не в силах со всем управляться, так что я потихоньку брал хозяйство в свои руки, в поместье на меня не могли нахвалиться, а кроме того, здесь была Пепца, мы вместе пели в церковном хоре, а по праздникам танцевали в саду перед корчмой. Я не мог оторваться от дома, деревни, лугов и полей, и от Пепцы тоже.