«Бред…» — прошептал я сквозь накатившие слёзы, переворачиваясь на бок и обнимая себя за плечи. Так холодно было. Так одиноко. ***
По дороге прочь от дома Сани я жевал на ходу какой-то бутерброд, неизвестно сколько пролежавший у меня в рюкзаке, потому как чувствовал, что ещё один совместный приём пищи вместе с новой семьёй Сани доведёт меня до нервного срыва. А я так хотел бы сходить с Саней в ту бутербродную, куда так боялся ходить, когда она только открылась. Мы бы сидели вечерком на нагретом бетоне где-то на крыше или стройке, жевали бы эту странную пережаренную картошку и строили великие планы на будущее. Купили бы газировки, нарочно лимонной, притащили бы плеер с тихой музыкой на двоих и говорили бы, говорили, говорили… Всё-таки, как бы я не хорохорился, юность — это когда ты смотришь вперёд, а не вспоминаешь то, что было когда-то давно, и именно поэтому я хотел бы хотя бы на время избавиться от воспоминаний. Хоть на денёк, чтобы осталось место для новых. Моим воспоминанием грозился стать Саня, и это пугало сильнее всех глюков и загадок.
Со мной поздоровались какие-то дети, я кивнул, ускоряя шаг. Да, здесь действительно было что-то, что неумолимо засасывало, спустя время заставляя себя чувствовать здесь своим. Свой город я уже не считал домом, будучи постоянно то в столице, то в безликих стенах квартиры, а здесь… Здесь ничего не менялось, ничто не могло разрушить веками хранящиеся в пыльных кирпичах, гнилом дереве и ржавых трубах воспоминания, принадлежавшие ни одному поколению потерянных. А там… Развалины дома культуры убрали, ровно как и качели Макарыча, в подъезде сделали ремонт, а старенький настил, где погибла Алина, полностью переделали. Воспоминаний не было, и меня там больше не держало. Собственно, как и в любой другой точке страны или даже всего мира.
Варе я сказал, что пошёл прогуляться до перевалочного пункта и узнать, как там с обратной дорогой, а сам снова рванулся в поле. Оно было такое большое, такое пустое и страшное, что могло вместить в себя все мои переживания, которые уже не лезли.
Спешно перебирая ногами по запутанным тропинкам, я вдруг увидел одну, которая чем-то отличалась от других. По ней мы с Саней бегали в школу. Тогда это казалось просто увлекательным приключением, а сейчас — чем-то совершенно противоестественным и жутким. То ли людям здесь было настолько всё равно, то ли это было какое-то особое идеальное общество, не обременённое бюрократической волокитой и держащееся исключительно на сознательности самих граждан.
Завидев знакомое деревянное здание, я принял решение зайти посмотреть. Всё-таки я теперь инженер-железнодорожник, а значит могу позволить себе исследовательский интерес. Вдруг что-то заставило меня остановиться посреди пути. Я вдохнул, представляя как вдыхал бы воздух из-под неба августа, но в лёгкие забивалась только чужая пыль. Можно было обмануть всех и вся, но не время.
***
Охранник, выглядящий точно так же, как фонарщики, даже не обратил на меня внимание, когда я открыл тяжелую деревянную дверь и быстро шмыгнул на лестницу, ведущую к кабинету, где когда-то мы с Саней «учились». Наверное, я до сих пор походил на школьника.
Войдя, я обомлел. То самое помещение с бирюзовыми партами и обшарпанными стенами, только с одним отличием: на доске мелом было ровным-ровным почерком написано: «Александр Евгеньевич».
— Мало ли на свете Александров Евгеньевичей? — произнёс я вслух, будто стараясь отпугнуть недобрых духов этого места.
На столе лежали какие-то мятые желтые листы, судя по всему, сочинения. Да. Мне сто раз объясняли, что здесь не стоит ничего трогать, но я, чувствуя, как и без этого жизнь начинает сыпаться, решил сделать по-своему. Я взял случайный листочек из середины кучи и вгляделся в написанное.
«Есть города живые, а есть мёртвые. Мне посчастливилось жить в последнем. Казалось бы, всё в них похоже, всё как у людей, да только что-то не то, что-то незримое будто давит со всех сторон, следует по пятам, наблюдает из щелей. В таких мёртвых городах с неба, особенно вечерами, слышен странный неестественный низкий звон. Он не похож ни на колокола, ни на принесённый эхом гул машин на магистрали. Живут люди как везде, да всё не то, все не такие. Неуютно там всем, даже старожилам, будто бы всё время в гостях. Молодёжь шарится по развалинам, дети играют сами с собой где-то у лесочков и рек, взрослые — все в каких-то своих заботах прячутся в домах. А в сам город не выйдешь — страшно. Точно в дурной сон попал. И все чего-то ждут, ждут. «Когда мама приедет?» — спрашивает маленькая девочка. «Когда пенсию подымут-то?» — судачат бабушки на скамейках. «Скоро осень…» — вздыхают студенты и, тревожно озираясь по сторонам, плетутся на станцию, прочь отсюда. И ещё — живность. Нет её, не придёт никому в мёртвом селе заводить корову или даже кролика. Собаки, кошки — и те злые да брошенные, хоть и при хозяевах. Дети удивлённо возятся с мертвечиной — где воробушек издохнет, где крота поездом передавит. Страшно смотреть на такое — точно по кладбищу ходишь. Да даже столица, казалось бы, бетон да камни — тоже живая, а Гранитная — нет. А какой город — такие и люди.»