— Так открой же их! Что тебе мешает? Верни себе власть, отомсти врагам! Потом ты насадишь новые виноградники, восстановишь храмы. Клузий станет еще прекраснее.
— Нет, Велия! Я этого не сделаю. Нам придется расстаться. Уже светает. Идем, я тебя провожу.
— Трус! — закричала Велия. — Ты всегда был трусом. Заяц в шкуре льва! Ты не мог сохранить власть. Тебе ли ее вернуть? Это я сделаю за тебя. Я покажу подземный ход, приведу галлов в город.
Прежде чем Арунт опомнился, Велия выбежала из палатки и бросилась к шатру Бренна.
— Стой, Велия! — приказал Арунт. — Ты слышишь? Остановись!
Велия продолжала бежать, ни разу не оглянувшись.
На шум голосов из шатра вышел Бренн. Расчесывая растопыренными пальцами огненно-рыжие волосы, галльский вождь спросил:
— Что тебе надо?
— Я его жена, — быстро проговорила Велия, — оттуда. Мы знаем подземный ход. Хочешь…
Это были последние слова, которые ей удалось произнести. Дротик, брошенный недрогнувшей рукой Арунта, угодил в шею. Обливаясь кровью, Велия упала к ногам галла.
Бренн сделал знак, чтобы схватили Арунта.
В тот же день галлы сняли осаду города и двинулись на Рим. Клузийцы сочли это чудом и принесли жертву богам, отвращающим неприятеля. Но вскоре они поняли, кто спас город. Во рву нашли обнаженный труп Арунта со следами от ударов и ожогами. Беглец не выдал галлам тайны и погиб, как подобает мужчине.
Жрецы обмыли тело Арунта и одели в тунику, расшитую золотыми нитями. Его повезли через весь город на колеснице, запряженной четверкой коней, и похоронили, как лукумона, в гробнице предков. Велию положили рядом, так как она была его женой.
Это был мой первый морской бой. От толчка в правый борт наша «Ласточка» покачнулась. Тирренский корабль оставил в обшивке острую железную занозу. Позднее я узнал, что она называется ростром. Вода со свистом хлынула в трюм, и триера начала погружаться. Через несколько мгновений я уже барахтался в волнах вместе с другими матросами и гребцами. А еще некоторое время спустя мы все сидели на палубе тирренского корабля со связанными за спиной руками. Носатые, похожие на хищных птиц тиррены сновали по палубе, не обращая на нас никакого внимания. И только когда показался берег, они заставили нас подняться и пересчитали по десяткам.
— Мувалх, — сказал чернобородый кормчий, загибая большой палец.
Нетрудно догадаться, что на языке тирренов это значит «пятьдесят». Когда мы покидали Кумы, нас на триере было пятьдесят три. Но кормчий Лисистра´т пал в первые минуты боя от тирренской стрелы, а еще двое матросов пошли ко дну вместе с триерой!
По сходням мы спустились на берег и сразу оказались во власти окружившей нас толпы. Толпа не покидала нас на всем пути в город, находившийся не менее чем в двадцати стадиях от гавани. Сколько было ненависти во взглядах тирренов! Они размахивали кулаками, брызжа слюной, выкрикивали непонятные слова.
Едва мы прошли городские ворота, какой-то человек бросился ко мне и, схватив за плечо, оттащил в сторону.
— Рува! Рува! — вопил он.
К моему удивлению, тиррены расступились и позволили незнакомцу вывести меня. Так я оказался во дворе большого дома. Двор был замощен булыжником и так чист, словно его не замели, а вылизали языком. «Видно, господин любит порядок», — решил я.
Незнакомец развязал мне руки, подвел к двери, ведущей в подземелье, и показал знаком, чтобы я туда спустился. Оглядевшись в темноте, я увидел нишу, а в ней кувшин с водою и пару лепешек. И хотя я не ел и не пил уже полдня, я не чувствовал ни голода, ни жажды. Я был взволнован всем случившимся и не мог успокоиться. Я проклинал себя за то, что, увлеченный рассказами о богатых западных землях, покинул свой каменистый остров и маленькую гончарную мастерскую, завещанную мне отцом. Лисистрат, да будут к нему милостивы подземные боги, уверял, что в Иберии амфоры дороги, а рабы дешевы. «Если ты продашь свой товар, — говорил он, — сумеешь купить два десятка рабов и поставить дело на большую ногу». Вот и купил рабов. Теперь я сам раб.
В тяжелых мыслях я забылся сном. Меня разбудило мелодичное пение флейты, в которое вплетались какие-то резкие, свистящие звуки и женский плач. Поднявшись на цыпочки, я приник лицом к щели. В нескольких шагах от подземелья кто-то играл на флейте. Но я не мог видеть лица играющего, только ноги. Одна пара ног была обута в грубые сандалии с толстой подошвой, другая — в красные сапожки с загнутыми носками. Сапожки стояли неподвижно, сандалии все время были в движении. Невидимый мне человек то отставлял их назад, то поднимался на носки.