Впрочем, защитники города вскоре убедились, что их учителю и детям ничто не угрожает. Когда он выходил из ворот, прекращался обстрел, и те римские воины, которые оказывались поблизости, удалялись. Это можно было считать перемирием из уважения к детям и их наставнику, продолжающему свое дело и в дни войны. Так считали фалерийцы и римляне.
Наверное, один лишь римский полководец Камилл думал по-иному.
«Нет, не зря изображают Викторию крылатой, — думал Камилл, расправляя в ладони клочок папируса. — У моей Виктории голубиные крылья и розовая лапка с медным колечком!»
Голубь Дионисия! Сколько раз он открывал ворота вражеских городов и доставлял Камиллу триумф! И теперь Камилл не сомневался, что Фалерии падут. Он давно уже с помощью Дионисия знал и слабые участки стены, и время смены караулов. Теперь же ему стало известно, что Дионисий собирается привести в римский лагерь своих учеников, детей знатных фалерийцев. В страхе за жизнь своих отпрысков фалерийцы должны сдать город.
Но почему первое чувство радости сменилось у Камилла огорчением? Казалось бы, Фалерии в его руках. Какое ему дело до того, что его лазутчик действовал под личиной учителя, что он намерен предать детей? Ведь это дети врагов!
Камилл вспомнил свое детство. Его первым учителем был Архелай, неряшливый, как все философы, и восторженный, как все греки. Однажды Камилл прибил его сандалии гвоздями к полу, и Архелай никак не мог понять, что с ними случилось. В другой раз Камилл пустил в коробку со свитком Гомера мышь. Надо было видеть ярость грека, боготворившего автора «Илиады». После этого Камилл неделю не мог сидеть. Мало ли что бывает между учителем и учеником! Но худо было бы тому, кто осмелился при Камилле сказать, что его учитель лжец или предатель. Его учитель был самый лучший, самый мудрый из всех учителей!
Камилл снова расправил на ладони клочок папируса. «Еще один триумф! — подумал он. — Много ли он прибавит к моей славе? Еще один выезд на колеснице, крики толпы, благодарственная жертва на Капитолии. А за спиною шепот: опять он взял город бесчестной хитростью!»
Камилл вскочил. Перед ним встали лица его недругов. Нет, он не доставит им этого удовольствия. Пусть они знают, что ворота городов открываются перед мудростью Камилла, перед его благородством.
— Благородством! — сказал Камилл вслух, торжественно.
На звук его голоса в палатку вошел легионер.
— Ты меня звал? — спросил он у полководца.
— Да, — отвечал Камилл спокойно, словно речь шла о чем-то самом обыденном. — Возьмешь с собою Луция и Гая из первой когорты. Приготовь веревку и прутья. Скоро из города выйдет учитель с детьми. Что бы он ни говорил, сорвите с него плащ и свяжите за спиною руки. Детям покажи вот это. — Он протянул клочок папируса.
Глаза легионера стали круглыми. Много лет он знал Камилла, но никогда тот не давал такого страшного распоряжения.
Камилл заметил удивление своего телохранителя и недовольно отвернулся. Его всегда раздражали открыто выраженные эмоции. В подчиненных он привык видеть слепых исполнителей своей воли.
— Не забудь, — сказал он вслед легионеру, — раздать прутья детям. И не буди меня, пока не придут горожане.
Камилл действительно не спал всю ночь, но не это заставило его, против обыкновения, остаться в палатке. Ему не хотелось быть зрителем трагедии собственного сочинения. Пусть ее смотрят другие! Камилл был уверен, что главный актер будет играть естественно, как никогда. А дети, дети всегда естественны. С какой яростью они погонят новоявленного учителя! Можно представить себе и чувства родителей при виде спасенных детей. Их решение будет единственным, бесповоротным.
Камилл опустился на ложе и закрыл глаза. «Лазутчик ошибается только один раз, — успокаивал он свою совесть. — Кто его надоумил стать учителем? А варварский план сделать детей заложниками — это не придет в голову и людоеду! Что скажут обо мне в Риме? В конце концов, на чаше весов моя репутация…»
Камилла разбудили к полудню, как он и ожидал. Делегация фалерийцев пришла с ключами от городских ворот с просьбой о дружбе и союзе.
Что знал Авкн о железе? Он видел топоры у этрусских дровосеков и удивлялся силе металла, крушившего могучие дубы. Ножницы, которыми раз в году стригли его овец, были тоже из железа. И ему однажды дали их подержать. Они оказались холодными, неприятными на ощупь.