А сейчас — прикоснуться. Просто прикоснуться. Погасить застарелый голод, жгущий кожу, требующий ее рук, ее губ, хотя бы ее дыхания — он пять лет убеждал себя, что может без нее, что он сильный, что когда-нибудь… черт знает, что там когда-нибудь, а сейчас нужно просто дотронуться до нее, поверить, что «когда-нибудь» наступит.
Взял ее за руку, бережно, невесомо. Горло перехватило от болезненного наслаждения: дышать! Господи, какое это счастье, просто дышать — ею. Быть рядом. Касаться. Словно разрезанное пополам сердце снова целое. Он уже забыл, каково это, быть целым.
Лиля секунду не двигалась, не отнимала руки, — ее пальцы мелко дрожали, — и не поднимала глаз. Всего секунду. А потом рванулась к нему, повисла на шее, укусила за губу, поцеловала со злостью, как никогда раньше не целовала.
Он ответил, не мог не ответить — этот поцелуй снился ему пять проклятых лет! Он пил ее голод и стыд, ее страх, ее желание, и вжимался в нее, пытался сорвать мешающую ткань, и только когда что-то затрещало, опомнился. Выпутал ее руку из своих волос, другую оторвал от голой груди, — господи, она сама его раздевает? — прижал к бокам. Она охнула, стиснула бедрами его колено, — сквозь два слоя джинсы он чувствовал, какая она мокрая и горячая, — и жалобно застонала ему в рот. От этого стона Ильяса прошила судорога, в глазах потемнело.
— Домой, — едва понимая, что и зачем, выдохнул он. — Не здесь, пойдем.
— А? Ильяс?..
Она снова прижалась всем телом, потерлась лицом о его шею, лизнула.
— Пойдем домой, — повторил он волшебное слово и подхватил ее на руки.
Обвив его шею, Лилька блаженно вздохнула, почти всхлипнула, и повторила за ним:
— Домой.
До мотоцикла он ее нес. Бегом. И летел к дому — черт знает, как не влетели в столб, он ничего не видел перед собой, и все время хотел обернуться и проверить, не мерещится ли ее тепло за спиной, ее ладони на ремне, ее дыхание…
Едва не сшибив вышедшего покурить консьержа, Ильяс затормозил перед самым подъездом, содрал Лильку с седла, — она тут же снова ухватилась за него, словно тонула, — и понес наверх. Бешено колотилось сердце, два сердца, в такт.
Лилька терлась лицом о его плечо, и держалась за него, будто приросла. Даже ногтями вцепилась.
У самой двери он остановился. Отпускать ее не то что не хотел — не мог, потому прижал к двери, позволил лишь чуть соскользнуть… задохнулся, когда она пробормотала что-то невнятное и обняла его ногами.
Ключ никак не хотел попадать в замок, а губы — отрываться от Лилькиного рта, от шеи, ключицы… она была такая сладкая, и нежная, как весенний родник в степи. И снова вцеплялась ему в волосы, стонала:
— Ильяс, пожалуйста!..
Он точно не понял, открыл замок или выломал. И как они оба оказались на постели — не иначе, чудом. Кажется, он прокусил губу, чтобы отогнать туман и не бросить ее на пол в прихожей. Ей было все равно. Ему — нет.
Рубашку с него Лилька все же содрала по дороге. Укусила в плечо, требовательно и больно, он только и сумел: выдохнуть ее имя и сделать последний шаг — а потом сорвать с нее джинсы, и все что было, и…
— Ну Ильяс!
Вцепилась в его ремень, дернула, зашипела…
А у него перехватило горло, и вдруг задрожали руки. Просто от того, что она его раздевает, она на него смотрит и его хочет — не прячется, как всегда, забыла про свое вечное стеснение.
Отпускать ремень она не собиралась, и не надо, пусть. Осторожно, чтобы не сломать тонкие пальчики, — он не был уверен, что способен сейчас соизмерять силу, — помог ей, как тогда в тире, когда она выиграла своего голубого медведя.
— Нажми тут, расстегнется, — хриплым шепотом подсказал ей и убрал руки, чтобы сама. Сама, здесь, дома, и заглядывает в глаза, снизу вверх, дрожит, и голодна — как он. — Сними. Сама.
Голос не слушался, и сам Ильяс дрожал, и смотрел как зачарованный на ее пальцы, запястья, светлую макушку. Немыслимо хотелось вплести пальцы в спутанные волосы, потянуть к себе — чтобы коснулась губами, хотя бы над ремнем…
Лилька что-то пробормотала со всхлипом. Сглотнула. Все-таки расстегнула ремень, потянула джинсы вниз, руки у нее дрожали, как у него самого.