Неделю он слонялся по коридорам, докучал Валентине Павловне и главврачу. Но его пихали вон, грозились вызвать полицию.
Ева лежала после операции под замком. Это понятно, и это правильно.
Но у Стаса совсем не было никаких сведений, потому что ему не положено, потому, что он чужой человек. Потому, что все люди чужие в этом мире.
Правда, всё это позволяло его надежде питаться иллюзиями. Но и мучало жестоко.
— Что ты здесь всё болтаешься? — наконец, сорвалась Валентина Павловна, сгоряча раскрывая врачебные тайны. — Всё уже! Полмозга удалили, там пустая «тыква». Нету её.
— Как нету? Она умерла? — ужаснулся Стас, едва не потеряв сознание от этого внезапного откровения.
— Нет, не умерла. Но её больше нет! Понимаешь, о чём я? Иди к себе. Её нету нигде на всей земле! Только её овощ.
Мир поплыл вспять, как это случилось, когда он пришёл в себя после операции. Стены поползли вверх, а полы наскакивали на них, тоже желая сместиться повыше. Но, если на них взглянуть внимательно, они вставали на место, чтобы тут же опять поползти вверх.
Стас схватился за стену, и мир остановился.
Валентина Павловна усмехнулась, и довольная произведённым разрушением, пошла вдоль коридора по своим врачебным делам.
Дальше всё было, как в тумане. Стас в истерике кричал, бежал к палате Евы, стены ползли к потолкам, а руки хватали Стаса, чтобы вернуть его обратно в серую квадратно-кубическую коробочку.
И вернули.
Всё, что он успел увидеть в полураспахе двери, это только её руку. Кисть руки. Она лежала без движения. Бледная и на вид даже мёртвая. И такая родная!
Главврач вызвал отца, как плательщика, и тот долго молчал, сидя у кровати Стаса. А Стасик смотрел в потолок, в его 48 пенопластовых квадратов, шесть из которых были серыми, один жёлтым, а остальные белыми.
— Прости меня, — вдруг прошептал отец.
Стас оторвался от плиток и посмотрел на него ошарашенно. Даже с ужасом. Но ничего не сказал.
— Прости, сынок. Я был не прав, — отец глянул виновато из-под бровей. — Когда это с тобой случилось, знаешь… Когда это… Я понял, что сотворил всё это я. Я любил тебя, но я так решил…
Он вздохнул, сидя на стуле, согнулся над коленями, потом спрятал лицо в ладони и замолчал. Его седые волосы, разбосанные в причёску Энштейна дрожали на «ветру» кондиционера.
Мысли понеслись в голове Стаса со скоростью пригородной электрички, скрипящей колёсами Евиной коляски — образы замелькали, не успевая превратиться в слова. Ева, Ева. Ева! Отец. Виноват. Кто в чём вообще виноват? И когда всё это началось?
— Я уехал в монастырь, в Оптину Пустынь. Это далеко, под Калугой. Там я молился и бродил по лесу и вдоль реки. Неделю. Там река… И там такой лес! И там столько святых, мощи, мощи. Мученики. Я многое там понял, знаешь? — он усмехнулся и глянул застенчиво, будто собираясь признаться в какой-то безумной странности. — Бог есть!
Сначала Стас хотел усмехнуться, потом согласиться, но в итоге промолчал.
Отец положил свою ладонь на край его постели, на Евино место. И Стас непроизвольно отдёрнул свою руку, подобрав её к телу.
Отец заметил это движение. Он вообще был проницательным человеком. Бесчувственным только. Если это совместимо, вообще.
— Ты прости. Оно живёт во мне, это такое чувство жгучее… Ай, — он потёр сердце, сунув руку под пиджак. — Оно всегда со мной. Я искал, как мне его задушить, поэтому не позволял себе никаких чувств вообще. И я всегда старался быть идеальным. Во всём. С детства…
— Твои родители? — смущённый собственной смелостью спросил Стасик.
— Да. Мой папа, — отец опять глядел виновато, и Стасу от этого взгляда становилось не по себе. — Я, вот старый человек. Я понял, что старость даётся людям, чтобы они смягчились, стали добрыми. Даже злой старик куда мягче и добрее, чем он же в молодости. А папа… Он умер молодым и добрым стать не успел. Он всё время говорил, что я… Он ругал меня часто. Всегда! Он говорил, что я…
— Глупый? — помог ему Стас.
— Да. Что я тупой. Тупой, тупой! И я всю жизнь с этим сражался. Кандидатская, докторская… Потом эта должность. Всё для этого. Я вообще хотел, хех… учителем географии быть. И теперь вижу, знаешь, что мне всё так же больно, как будто вчера. Ничего не помогло! Ни-че-го!
Он замолчал и снова спрятал лицо в свои худые руки, «исписанные», как татуировками, синими рисунками вен.
— Боли не существует, — повторил за Евой Стас. Он не боялся сказать отцу что-угодно, если это что-то принадлежало Еве. Он бы не принял никакой критики в её сторону.