— Раскудахталась, — протянул мужчина, хотя и сам с беспокойством разглядывал Еву. — Дочь, ты, говорят, головой приложилась?
— Наверное, — проговорила Ева, глядя то на «мать», то на «отца». — Я ничего не помню.
— Ах!
— Тише ты! — нервно осадил супругу мужчина и шагнул к девушке. — Дочь, — сказал он взволнованно, — тебя тошнит? Вертится перед глазами? Кровь шла?
— Нет, ничего такого.
— Значит, обойдется, — решил мужчина и тоже обнял Еву. — Я все равно за лекарем пошлю; хороший лекарь, у Барснессов служит.
Ева же засомневалась, что лучше в этих реалиях: оставаться в монастыре или оказаться в руках лекаря…
Забрав у монахинь – жриц – мокрую обувь девушки, и вытребовав платье, чтобы «дочь» не разгуливала по городу в одной рубашке, Лэндвики вывели ее в город. Домой они пошли пешком; мать крепко держала дочь за руку и без конца возносила хвалы богине Мире, которая не позволила случиться худому – точнее, по-настоящему худому, а отец помалкивал, но тоже постоянно поглядывал на Еву.
Сама же Ева осматривалась. Современностью и не пахнет… зато чем только другим не пахнет! И гнилью какой-то, особенно когда переулки рядом, и потом, и деревом, и еще всяким «ароматным». Пока они шли от храма, улицы были мощеными, более или менее опрятными и широкими, но когда свернули влево, открылся вид на теснящиеся на грязных узких улицах каркасные домишки с надстройками. В некоторых местах текли ручейки нечистот; Ева зажала нос рукавом, и мать с удивлением на нее взглянула.
— Затошнило? — спросила она.
— Запах, — выдавила Ева.
— Так ведь всегда запах, — еще больше удивилась женщина. — Да и ты у нас никогда брезгливой не была, и в храме смело за любую стирку берешься.
«За стирку – это точно», — подумала Ева. Она отлично рассмотрела, в каком кошмарном состоянии ее руки. Ногти коротенькие, изломанные, кожа сухая-сухая, потрескавшаяся, а дальше, на предплечьях и плечах – шрамы, рваные, выпуклые. Собаки, что ли, эту Лэндвик подрали? Похоже на то.
— Ничего, — без особой уверенности протянула «мать», — если бы ты сильно головкой тюкнулась, ты бы и идти не могла. А так отлежишься, отдохнешь и все вспомнишь.
— Знавал одного, — добавил «отец», — грабанули его на улице, дали по голове. Несколько лет жил как в тумане, мать родную не признавал. А потом в один день все вспомнил. Вон оно как бывает.
— Мира Милостивая спасла тебя, Эва, и не в первый раз. Может, и предначертана тебе смерть ранняя, да только не дает тебе богиня умереть, спасает раз за разом. А все потому, что сердце у тебя доброе.
— Слишком доброе… — проговорил тихо отец.
— Расскажите мне обо всем, — попросила Ева. — Кто я, как вас зовут, в каком городе мы живем.
Эта просьба родителей не порадовала: оба в глубине души надеялись, что девушка на самом деле память не потеряла, а так, растерялась да испугалась. Вздохнув, отец стал рассказывать.
Зовут его Брокком, а жену его – Гриди, у них три дочки: Эва, старшая, Ливви да Кисстен. Живут они в городе Сколле на юге Ренса, или Ренского королевства, которым правит славный король Эйтрик Риндешельд. Сколль – город достаточно крупный, портовый; здесь живо идет торговля, и королевский двор, бывает, приезжает сюда к осени, на ярмарки, когда на городской площади могут веселиться в одной толпе знатные и простолюдины.
Сами же они, Лэндвики, тоже не голь какая-то: Брокк Лэндвик состоит в гильдии поваров и обслуживает несколько достойных домов, а еще с братом трактир держит близ порта. Брокк увлекся рассказами о своей работе, и Ева заслушалась: она чувствовала себя так, словно сидит в кино на сеансе с суперпогружением. Купцы, повара, специи, званые ужины…
— А я пироги пеку, — вставила Гриди Лэндвик, заботливо переводя «дочь» через лужу. — Ох и любят мои пироги! На каждый ужин заказывают; особенно с рыбой и рисом просят.
— А я что делаю? — поинтересовалась Ева, и «родители» переглянулись.
— Ты наша гордость, — ответила с заминкой Гриди. — В нашем квартале тебя уважают, а в храме ценят.
— Но кто я? Чем занимаюсь?
— Помогаешь бедным и немощным, что приходят к храму: голодных кормишь, за больными ухаживаешь, помогаешь жрицам порядок держать. И сама жрицей станешь – это как пить дать.
— Конечно, станешь, — поддакнула Гриди. — Но пока не придешь в себя, я тебя в храм не пущу.
— Еще бы, — бросил Брокк. — Устала, небось, как всегда, до дрожи в коленях, вот и подвели ноги-то, когда близ Блуки шла. А я ведь говорил: не ходи там, не место это для благочестивой девицы! Но ты разве слушаешь?