Тимофеев Лев
Ева
Лев Тимофеев
Ева
- Глеб, - позвала она от двери. - Гле-еб! Глебушка!
Он сидел за столом и делал вид, что читает. А может, и вправду читал. Но она пришла, и он мог бы оставить книгу и не сидеть к ней боком. Или в профиль - как правильнее сказать?
- Глеб, ну хватит... Ну, все же в порядке... Ну?
- Закрой рот, - не глядя, сказал он. - Быстро оголяйся.
Она вздохнула, нехотя сняла блузку и, одной рукой поддерживая груди, расстегнула лифчик.
- Холодно в избе, - сказала она, - и ты неласковый.
- Какая ласка! - заорал он и отбросил книгу. - Я два часа тебя жду, корова. Посмотри, свет уже ушел. Ты можешь соображать?
Она стояла перед ним совсем голая - крупная девка, молодая баба, толстая, с гладкой кожей, с большими бледными сосками.
- Садись. Где яблоко?
Она взяла с подоконника большое красное яблоко, протянула ему и замерла так надо было для картины "Ева", которую он писал. Вообще-то ее звали Екатерина, да еще и Мартыновна, но быть Евой ей нравилось. Правда, когда в избе не так холодно.
- Лапши не осталось? - спросила она.
- Что, что? - он поднял лицо от ящика с красками и пригляделся к ней. - Да ты еще и пьяна, как зюзя.
Она сидела молча, голая, с яблоком в протянутой руке.
- Все кончено, - тихо сказал он, - катись...
Он встал, отодвинул этюдник, прошел в светелку и осторожно прикрыл дверь.
- Корова, корова и еще раз корова! - взорвался он, доставая из чемодана пачку сигарет. - Безответственная корова... Подумаешь, крестины где-то... У меня дело горит! Нет, завтра же везу на станцию, и чтобы духу твоего...
Через тонкую дощатую перегородку он слышал, что она плачет. Она всегда плакала крупными прозрачными слезами, если он повышал голос. И теперь он слышал ее всхлипывания. Ей обидно, видите ли.
- Перестань реветь! - он стукнул кулаком в дощатую стенку, и с гвоздя сорвалась лубочная картинка "Святое семейство - учитель труда". Он поднял ее. Старый Иосиф пилил дрова, Богородица стирала белье, мальчик Иисус строгал щепу для самовара - все были заняты делом.
Пока он прилаживал картинку на место, раздражение улеглось. Ладно, подумал он, вечер для работы пропал - уже темнеет. Кажется, она умолкла. Он иногда бывает груб, но зато отходчив. В принципе, он к ней неплохо относится. Он стянул с кровати шерстяное одеяло и распахнул дверь.
- На, укройся, - сказал он.
Но в избе было пусто. С одеялом в руках он вышел в сени. Но и в сенях ее тоже не было. Он побрел во двор, постоял, в надвигающихся сумерках пытаясь разглядеть ее за телегой с поднятыми оглоблями или за невысокой дровяной кладкой, но ничего не увидел.
- Слышишь? - хоть и в пустоту, но твердо сказал он. - Я за тобой бегать не буду.
И вдруг похолодел от страшного предчувствия. Он вернулся в избу - и точно: вся ее одежда осталась тут, на лавке. Так, ушла голая, как-то безнадежно подумал он. И, как бы отвечая его мыслям, на селе раздался громкий мужской хохот...
А на улице ночь начиналась темная и душная. От соседней избы прошла старуха и пронесла свежий запах яблок, нарезанных для сушки. Глеб остановился посреди улицы и снова прислушался. На обочине в кустах кто-то вздохнул и повернулся.
- Катя, - осторожно позвал Глеб, - Катя...
- Э, э, э, - тихо, с тоской и протяжно ответили ему, и на дорогу вышли две овцы - темная ярочка и белый ягненок.
- Кыш, сволочи! - прошипел Глеб. Овцы отбежали, но недалеко.
Теперь было слышно, что смеются и громко разговаривают на том конце деревни, где отмечали крестины. Он направился было туда, но остановился, представив себе собственное появление с одеялом в руках. Что он спросит? Вы мою голую жену не видели? Видели, видели! И все станут показывать пальцами на него и вытолкнут ее в круг ему навстречу - сюжет, достойный кисти Босха.