— Не трогай меня, — чеканит она. Ему кажется, она понимает сейчас то же, что и он — что им легче будет помириться, если он ее обнимет. Она не хочет с ним мириться, это видно невооруженным глазом, это ясно, как дважды два. — И вообще уходи. Не знаю, зачем я так долго тянула с этим. Понятно было, что ничего не получится.
Выглядит Алена обиженным ребенком, и как он может ее оставить в таком состоянии? А с другой стороны, как он может к ней лезть, когда она требует, чтобы он этого не делал?
— Уходи, — повторяет она. — Возвращайся домой, или поезжай к той, кого хочешь, мне неважно. Не хочу тебя тут видеть.
Кто он такой, чтобы навязываться ей? Ваня одевается быстро, тихо, избегая даже смотреть в ее направлении лишний раз, но чувствуя на себе ее тяжелый взгляд, куртку хватает, в кроссовки впрыгивает уже у двери. Пять минут, больше ему не нужно.
— Прости, — пытается он хоть как-то оправдаться, руку уже положив на ручку двери.
— Вали уже, — требует она в ответ, в дверях спальни стоящая, закутанная в простынь, как в тогу, ну чисто богиня оскорбленной невинности и обиды. Требует — значит, надо.
Удержаться от того, чтобы не хлопнуть на прощание дверью, у него не получается, даже несмотря на то, как нарастает головная боль. Обида сильнее.
Сильнее с каждой минутой все же становится боль в висках, пересиливает любую эмоцию. Он едет домой, потому что куда ему еще ехать, лезет в бардачок на ближайшем светофоре, шарит по карманам, матерится коротко и емко, не найдя нигде ключей — вот и что теперь делать? Ладно, во двор попасть можно будет, сколько раз он забор перелезал, и ворота открыть тоже несложно, но в дом теперь точно не попасть до самого утра, когда кто-нибудь проснется и откроет ему. Засада. Впрочем, до дома еще доехать надо, и для этого нужно не поддаваться боли, как бы сложно это ни казалось. Кофе, который он покупает в попавшейся по пути круглосуточной кофейне, не помогает, хотя всегда действовал. Ваня зубы стискивает, допивает уже на чистом упрямстве и на вере в чудо. Приедет домой, обещает он себе, и прямо тут, в машине, поспит. Должно помочь. В конце концов, сон — лучшее лекарство от головной боли, когда рядом нет ведьм с их травами или врачей с их таблетками. Было бы сейчас уже утро, думает он хмуро, и сразу бы мог попросить маму или Сашу помочь. Лучше маму, поправляет он себя тут же — даже разговоры с Сашей в последнее время стали чем-то вроде медленной и изощренной пытки, примерно с тех пор, как она отошла от расставания с Даней и начала спокойно бегать на свидания с другими парнями, твердо намеренная найти себе половинку. С одной стороны, за нее невозможно не радоваться, когда она на эти свидания собирается, счастливая, довольная, уверенная, что все пойдет как надо. С другой стороны ему после каждого ее свидания хочется найти того, с кем она в этот день виделась, и сломать ему что-нибудь, просто за то, какая кислая Сашка каждый раз с этих встреч приходит. Он правда не знает, что хуже — что она даже не смотрит в его сторону, или что все те, на кого она все-таки смотрит, ее только огорчают. Зависит от того, наверное, с какой стороны посмотреть, и быть эгоистом или нет.
Он этот выбор сделать не может.
На часах, когда он наконец-то из Москвы выезжает, почти три. Первое воскресенье года — чудесно начался год, думает Ваня где-то горько, где-то саркастически. Если верить бабулиным суевериям о том, что первые двенадцать дней соответствуют месяцам, начало июня будет не самым лучшим. Нахрен июнь, нахрен суеверия — он едет на черепашьей скорости, съехав с трассы, потому что если ехать быстрее, можно не справиться. Фейерверки внутри черепной коробки превращаются в полноценные взрывы, будто он в центре боевых действий. Почти пять, когда он останавливается перед воротами собственного дома, взвешивает мысленно, стоит ему лезть через забор и заезжать во двор, или все-таки нет, и решает остаться в машине. Сидение откидывает максимально назад, глаза закрывает, дышит ровно, размеренно, заставляя себя не сбиваться.
Сон не идет, как бы он на это ни надеялся.
Проходит, наверное, вечность до момента, когда стук в окно заставляет его дернуться, и, осоловело глазами хлопая, уставиться наружу. Там, в свете фонарей, среди кружащихся редких снежинок, Сашка, смотрит на него изумленно, будто он только что из лягушонка превратился. Может и правда, а просто он не знает, может, Алена тоже ведьма, которая его каким-нибудь проклятьем наградила? Ему самому не смешно от этой собственной попытки расшевелить себя и развеселить себя. Дверь он вместо этого толкает, и сам удивляется тому, что она поддается. Тело кажется слабым до невозможного.
— Ты чего тут торчишь? — вместо приветствия спрашивает она. Он плечами пожимает, мол, так получилось.
— Ключи забыл. Ты сама чего по улицам ходишь?
Она вместо ответа демонстрирует сверток, от которого едва ощутимо пахнет корицей и лавандой. Почти так же, как тогда, в лесу, и воспоминания больнее пощечины. Под ее глазами круги, и ежу понятно, что она отсыпаться будет весь день. Ему, наверное, тоже стоит. В конце концов, воскресенье, что ж ему еще делать-то, если не отдыхать?
— Обратно садись, — заявляет она. — Я тебе сейчас ворота открою, заедешь.
Возится она с воротами, конечно, так долго, что он уже почти выходит, чтобы ей помочь. С ключами тоже возится, отпирает двери в дом, сапожки скидывает, проходит вперед, впуская его, и машет ему от дверей кухни, мол, иди сюда. Он за ней следует послушно, потому что куда деваться? На плите уже чайник греется, когда он в кухню заходит, куртку на вешалке оставив и ее сапожки вместе со своими ботинками в сторону убрав, Саша с сосредоточенным лицом что-то сыпет в заварочный чайник, и где-то внутри оформляется вполне конкретное желание ее со спины обнять, устроив подбородок на ее плече. Нельзя. Ваня вместо этого за стол садится, виски трет беспомощно, и глаза прикрывает, ладонями накрывая сверху.
— Ты чего? — голос ее откуда-то сбоку доносится. Он плечами пожимает в ответ, мол, да ерунда какая-то, мне откуда знать?
— Голова трещит, раскалывается прямо. Вообще не знаю, как я до дома доехал, — бурчит он ей в ответ негромко, почти себе под нос. — Сашк, спасение мое, можешь мне что-нибудь заварить от этого? Ты же ведьма, кудесница настоящая, да еще и врач, ну в будущем, если меня кто и вылечит, то это ты.
— Потому что по ночам спать надо, — хмыкает она, интонации ее голоса чудесным образом похожи на все эти мамины «яжеговорила». — А тебя носило непонятно где.
— Кто бы говорил, — огрызается он устало, нехотя, правда ведь ссориться с ней не хочет. — Сань, ну серьезно, если тебе так не терпится тетушку-моралистку из себя построить, давай ты сначала убедишься, что у меня голова прошла и я слушаю тебя, а не мысленно в это время молюсь всем знакомым мне богам и богиням, чтобы позволили мне сдохнуть?
Сашка сопит сердитым ежиком, это слышно, даже не прислушиваясь, но всего через пару секунд холодная ладошка заставляет его убрать собственные ладони с лица и ложится на лоб. Легкое покалывание там, где его кожа соприкасается с ее кожей, заканчивается всего через несколько секунд.
— Нихрена не понятно, — ворчит она. — Причин для головной боли никаких, но слепому видно, что тебе реально больно. От боли я тебе чай сделаю, но остальное уже не в моей компетенции.
От отвара в чашке пахнет имбирем и немного ромашкой, имбирем пахнет и от ее пальцев. Ваня жмурится, почти залпом опорожняет чашку, откидывается на спинку диванчика и жмурится. Боль не отступает.
— Я тебя позже ждала, — мамин голос совсем рядом раздается, подходит она, как всегда, бесшумно, и он не может не восхититься этим ее умением в который уж раз. — Давно ты дома?
— Да вместе с Сашкой зашел, — бормочет он. — Ключи забыл, если бы не она, куковал бы там еще неизвестно сколько, пока бы не решил, что вы наверняка уже проснулись и можно позвонить, чтоб попросить ворота открыть.
— В следующий раз будешь проверять, взял ли их, еще до того, как в машину сесть, — наставительно Саша замечает, судя по направлению звука, откуда-то от плиты. Сил с ней спорить правда нет.