Здесь ни слова о создании минералогического института; все же Федоров уведомил непременного секретаря, что поданное им прошение об отставке считает недействительным.
Конфликт улажен? Стороны довольны друг другом?
Вроде бы.
Быть может, с этого момента воцарились бы между академией и нашим героем мир, согласие и доброе понимание, чего обе конфликтующие стороны были достойны и что, несомненно, пошло бы ко взаимной пользе, но 22 сентября 1904 года А. П. Карпинский, исходя — и нет никаких сомнений на сей счет — из самых добрых намерений, обратился, к глубочайшему своему и нашего героя несчастью, к академикам с просьбой о Федорове. Протокол заседания гласит:
«Положено возбудить ходатайство о разрешении г. Федорову проживать в Москве с сохранением ему содержания от Академии в размере 1500 руб. в год начиная с 1 января 1905 года и сообщить об этом заключении общему собранию Академии».
С нового года Федоров должен был получать по полторы тысячи рублей на то лишь только, чтобы аккуратно посещать заседания в академии, этакие транспортные расходы; проживать же мог теперь в Москве, не тревожась, что его станут теребить переездом в столицу. Злого умысла со стороны академиков усмотреть никак нельзя. Наоборот, хотели приманить Федорова. Или просто выказать свое к нему благорасположение. Он мог бы отказаться от денег, и дело с концом.
Людмила Васильевна пишет, что он вообще чрезвычайно нервозно воспринимал любое известие из Петербурга, касающееся его. Ему чудились происки врагов. Получив же это постановление, он буквально взвился. Он был уверен, что тут кроется какая-то «дьявольская интрига».
«Я случайно узнал из протоколов заседания Академии о том, что возбуждено ходатайство о ежегодной выдаче мне содержания в 1500 руб. Это ходатайство прямо противоречит закону… Осуществление… легло бы темным пятном на мое, как я надеюсь, еще не запятнанное имя и омрачило бы остаток моих дней…».
Это был конец. Отступать теперь было нельзя. Надо было добиваться отставки.
«Ваше императорское высочество! — обращается теперь Федоров к президенту академии, — изволили видеть… попытку запачкать мое имя, побудив принять участие в противозаконном дележе казенного пирога. Такова пропасть в воззрениях, целях, задачах скромных людей науки, подобных мне, и господ академиков, важных представителей нашей бюрократии, той самой бюрократии, которая как особо выдающихся представителей выдвигала Биронов, Аракчеевых, Дм. Толстых, Плеве.
Не могу допустить для себя чести принадлежать к этому сословию, почему и решаюсь всепокорнейше просить Ваше императорское высочество дать моему прошению об увольнении из Академии, представленному в мае 1903 года, законный ход…»
Прошению был дан «законный ход»… несмотря на который академики все-таки надеялись удержать Федорова. (С этой целью академик Фаминцын взял на себя нелегкую миссию усовестить Евграфа Степановича. «На днях на общем собрании Академии была прочитана Ваша записка на имя президента, в которой вы заявляете желание выйти из состава Академии… Для всех членов Академии она явилась неожиданной и вызвала недоумение. Высоко ценя научное значение Ваших работ и желая сохранить Вас в Академии…» и так далее. Евграф Степанович ответил ему резко, даже грубо.)
На этом, собственно, и закончился второй акт «академической драмы» Федорова. В заключение приведем письмо (ранее непубликовавшееся), бросающее свет на некоторые детали. В 1905 году непременным секретарем академии стал Сергей Федорович Ольденбург. Он поддерживал с Евграфом Степановичем наилучшие отношения, помогал в печатании трудов его, высоко ценил их. Из-за чего не поладили они, трудно сказать. Отсылая в издательство прочитанную корректуру, Федоров будто бы, но непонятно зачем, приложил к ней ядовитые замечания по адресу академии; быть может, корректура была «грязная», со множеством опечаток, и это раздражило Евграфа Степановича и заставило вспомнить все обиды, перенесенные от академии (в их числе и ту, что ему когда-то не присудили «макарьевскую» премию).
Ольденбург — Федорову 24 марта 1906 года.
«Глубокоуважаемый Евграф Степанович! Не могу оставить без ответа Вашей заметки в приложении, а, кроме того, может быть, после моих объяснений Вы иначе оцените решения Академии. Прежде всего фактическое: передо мною подлинное «дело» о соискании премии митрополита Макария на 1891 год, где вижу печатный список сочинений, полученных на соискание премии, и там напечатаны заглавия обеих Ваших работ. Какой список печатный Вы видели, я не знаю, так как другого списка не имеется в Академии.
Далее. Вы говорите, что Ваши труды, около 50 лет печатающиеся (Федорову в это время 63 года. — Я. К.), не получали премий. Вы забыли, в 1908 году Академия желала присудить Вам одну из главных своих премий по собственному почину — премию С. И. Иванова. Вы тогда категорически отказались от премии, И вот я читаю в отчете: «Комиссия единогласно остановилась на криссталло-физических и кристалло-оптических исследованиях одного известного русского ученого. Имея, однако, в виду определенное нежелание этого лица пользоваться премиями, Комиссия, признавая, что премия Иванова по своему характеру предназначается для особо выдающихся научных работ, не нашла возможным присуждать премию за другие сочинения, минуя упомянутые кристаллографические исследования, и постановила оставить ее в этом году неприсужденною». Трудно, мне кажется, более определенно выразить высокую оценку трудов ученого.
…Вопрос о выборе всегда до известной степени спорный, и в нашем составе есть и теперь лица, которые в свое время были забаллотированы; припоминаю, что ведь и Вы в 1901 году были избраны. Об этом выборе Вы пишете, считая его как бы оскорблением… Вам, вероятно, неизвестно было, что и из ныне состоящих академиков большинство, в зависимости от свободных мест, были избраны в адъюнкты, притом целый ряд из них не молодых ученых и уже после длинного ряда работ и многих годов профессуры. Назову только Карпинского, Никитина, Белопольского, Вернадского… А помню, что Н. Н. Бекетов говорил тогда же, что, спрашивая Вас о согласии на выборы, он Вам разъяснил это обстоятельство…
…Перехожу теперь к последнему, в моих глазах самому тяжкому, обвинению Академии в кумовстве… Вы, вероятно, не взвесили всю тяжесть брошенного Вами обвинения… Ведь не сможете же Вы предполагать, что члены отделения, по самым разным вопросам голосующие разно, каждый по своему пониманию и убеждению, почему-то именно по отношению к Вам все сойдутся на мысли оскорблять и преследовать Вас. К тому же те же члены Физико-математического отделения, которые и выбирали Вас, и в 1908 году хотели присудить Вам премию, и постоянно постановляя печатание Ваших трудов в академических изданиях… Фаминцын, Баклунд, Карпинский, Андрусов, Палладии, к ним надо прибавить скончавшихся Бредихина, Сонина, Чернышева, Воронина… Перечитав это письмо, Вы, быть может, признаете, что обвинение Ваше этих людей в кумовстве было неверное».
Надо сказать, что Евграф Степанович не оставил без ответа письмо Ольденбурга. Его послание начиналось словами: «Кумовство открыто не мною, а давно сделалось достоянием публицистики. Если бы я стал передавать факты, мне сделавшиеся известными, то покраснела бы бумага…».
Глава тридцать девятая
ОН ОСТАЕТСЯ В ПЕТРОВСКОМ
Непрерывно жалуется он на старческие годы и болезни. Но спешим успокоить встревоженного читателя: не бледнейте. Этот «дряхлый старец», доживающий последние свои, врачами сосчитанные дни, кои умоляет позволить ему дожить их в покое, работает как вол, не дает передышки своему препаратору, консерватору и делопроизводителю Купферу, и тот теперь, прощаясь на ночь, шепчет совсем тихо, очень печально, едва шевеля иссохшими губами: «О, майн гот, пойду положить себя бай…» Не только Купферу, но и себе поблажки не дает: мозг кипит, рука, как говорится, тянется к бумаге. И оной, бумаги то есть, требуются целые кипы, и делопроизводитель и консерватор частенько ездит за ними в Москву. Судите сами: в 1901 году он опубликовал 11 работ, среди них есть очень по объему солидные, в 1902 — 13, в 1903, когда особенно жалостливо расписывал ослабление сил, одряхление организма и угасание умственных способностей (до такой степени, что уверял, будто даже уж и нечестно ему, почти маразматику, занимать место в академии, надо уступить его молодым) — тоже 11; в последующие годы количество даже возрастало.