«Мы помним его маленькую фигуру с седой окладистой бородой и проницательными, глубокими, беспокойными глазами, мы помним его неровную, вдумчивую, увлекательную речь, мы помним всю судьбу этого русского ученого со всей его гениальностью и со всем трагизмом человека, преследующего непризнанные, свои собственные пути».
Ферсман говорил о «хаосе природы», с которым сталкивается исследователь, и о том чувстве беспомощности, которое его при этом охватывает. Евграф Степанович обладал даром «интуитивного прозрения хаоса беспорядочных фактов». «Федоров талантливо умел упрощать уравнения природы и в самом простом искать разрешения сложного. Он часто подчеркивал любовь природы к простейшим, к малым и целым числам в сочетании атомов и к тем же простым и малым числам — при построений» кристаллов. «Самое простое обычно и есть самое правильное», — говорил он мне, критикуя одну из моих работ…»
«Евграф Степанович ни в жизни, ни в своих работах не шел по проторенным, избитым дорожкам, его манило к новым областям, еще не затронутым научной мыслью, и эта печать беспокойных исканий проходит красной нитью через всю жизнь этого своеобразного геометра-кристаллографа».
Верные, хорошие слова, но не они, конечно, показались «напутственными на жизнь» сидящим в зале ученым… Легко представить этот зал, с которым так много связано в жизни нашего героя, легко представить тридцатишестилетнего академика Ферсмана (он получил это звание в один день с Евграфом Степановичем), одетого в джемпер, несмотря на теплую погоду, выпуклыми глазами всматривающегося в слушателей… Чего ждали они от него? Каких слов? Все они тоже пережили страшную зиму и не чаяли дожить до следующей. Но, наверное, не меньше собственной судьбы их волновала судьба любимой науки и родной страны.
Александр Евгеньевич заговорил о гражданских катаклизмах, о переворотах, сотрясающих общество. Напомнил о Франции 1793 года.
«И сейчас мы стоим среди таких же исторических событий, лишенные возможности посмотреть на них со стороны, окинуть их в исторической перспективе. В узких условиях момента перед гибелью культурных завоеваний, перед ужасом жизни у нас часто слабеет вера в будущее. Но законы истории неумолимы, великие нации слишком жизненны, а культурные завоевания и идеи бессмертны, и стране, имевшей Мечникова, Ковалевского и Федорова, не может и не должно быть страшно за будущее своей культуры».
Докладчик опять вернулся к Федорову; упомянул о необыкновенном его математическом гении; рассказал, как порушены были границы, разделявшие науки. «Благодаря ему химик при помощи метода кристаллографии может сейчас по одному ничтожному кристаллику определить химическую природу вещества; при содействии методов геодезии и астрономии кристаллограф заменяет грани и углы кристаллов координатами точек, как звезд, рассеянных на звездном небе; при помощи новой геометрии петрограф на плоскости изображает состав горных пород, намечая новые основания для их классификации. Методы геометрии четырех измерений в его уме начинают проливать свет на соотношения солей в сложных физико-химических системах озер, а химия с минералогией сливается в своеобразных схемах внутреннего состава молекул…».
И эта, и другие точные и емкие характеристики разностороннего федоровского творчества не могли не быть известны ученым. И все же они расходились ободренные Почему? Фраза о величии нации, давшей миру Федорова и могущей уверенно смотреть в будущее, произвела такое действие? Но ведь, надо полагать, они слышали подобные слова и прежде.
Я думаю, дело не в словах.
Дело в том, как они были произнесены, и в том, что произнесены они были над свежей могилой, в которой зарыт был гений, умерший от голода, и произнес их голодный академик, и поэтому они звучали с особой мужественностью. Да, голод. Да, война. И к зиме многих недосчитаемся. Но зима придет. За ней весна. И ничто не способно разрушить культуру великого народа.
Это достойные слова, и они могли бы венчать нашу книгу.
Но последние страницы ее овеяны невольной грустью которую надо разогнать.
Прошедшая перед нами жизнь вовсе не наводит на грустные размышления.
И еще по одной причине отодвинем мы последнюю
…Лукавый читатель, поди, смекнул, что, воздвигая столбец эпилога, мы ему молчаливо киваем на башенку-пролог по ту сторону повествования, отсель уже невидную. Башенка слева, башенка справа (если стоять лицом к фасаду); приведя, таким образом, замысел в соразмерность, как поступали в недавнем прошлом архитекторы мы намерены почтительно и, так сказать, на подручном материале показать всепроникающее явление, тайны которого блистательно разгадывал наш герой и которому (явлению!) мы уже однажды спели гимн… Мы говорим о симметрии. Великой симметрии, устанавливающей родство фантастически взаимочуждых материй: поляризованного света, лепестков розы, магнетизма, романских соборов, перечень можно продолжать до бесконечности. Проза (как и поэзия), между прочим, не избежала попасть в него; симметрия и здесь властвует.
Так что подготовленному читателю предоставляется удовольствие, измерив расстояние от башенки до башенки найти плоскость симметрии, отыскать, в какой главе лежит ее центр, куда тянутся оси и так далее; право, то будет неплохим поминанием героя, в свое время пересчитавшим ни мало ни много 230 разновидностей симметрии… Забавы ради можно было бы слепить башенки одинаковыми, наполнить пролог и эпилог одинаковым количеством слов, даже знаков… да ведь давно найдено, что легкая неуклюжесть только радует глаз, тогда как суровая стройность его угнетает.
Остановимся же на этой стадии и вмажем в башенку последние слова-кирпичи.
Ферсман упомянул о критике, которой однажды подверг его Федоров. Было это так. Шли они по улице, обсуждали ферсманскую статью, в которой тот пытался вывести довольно запутанную законосообразность минералов. Евграф Степанович нападал, автор как умел защищал свои доводы. Федоров раздражался, обрывал: «Сложно это, сложно…» Требовал: «Проще! Проще!» Наконец не выдержал, остановился и, сверкая черными глазами, закричал сердито:
— Природа любит простые целые числа!
Вот этими-то словами мы и закроем рассказ о беспокойном человеке, в конце жизни провозгласившем отказ от поисков личного счастья, но всю жизнь искавшем его; в конце жизни провозгласившем вредность защиты гениев, но всю жизнь сетовавшем на беззащитность и даже придумывавшем гонения на себя, чтобы беспокойней жилось; о человеке, всю жизнь преклонявшемся разуму и математике и так легко поддававшемся страстям.
Природа любит простые целые числа.
Одно целое солнце над нами, и восемь целых планет вокруг него. Одна у человека земля, одна мать и одна жизнь. И так хочется верить, что когда-нибудь обязательно люди научатся жить, возвышаясь разумом и предаваясь простым, цельным и здоровым страстям.
ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Е. С. ФЕДОРОВА
1853, 10 декабря — рождение Е. С. Федорова.
1860 — знакомство с учебником элементарной геометрии, определившим характер его дарования.
1863 — поступает во 2-й класс Анненского реформаторского училища.
1867 — перевод в военную гимназию.
1869 поступает в Николаевское военно-инженерное училище. Начало самостоятельного математического творчества.
1872 — кончает Николаевское училище. Уезжает по назначению в Белую Церковь.
1874 — возвращается в Петербург, поступает в Медико-хирургическую академию. Знакомство с Л. В. Панютиной.
1875 — отчислен из Медико-хирургической академии. Поступает в Технологический институт.
1876 — оставляет Технологический институт. Связь с «Землей и Волей». Участие в побеге П. А. Кропоткина. Отъезд за границу.
1877 — устройство подпольной типографии.
1878 — издание газеты «Начало».
1880 — женитьба на Л. В. Панютиной.
1880 1883 — учеба в Горном институте.