Лишь только они скрылись, в трапезную как-то боком вошёл митрополит Иоанн. А следом — боярин Богуслав. Всеволод, ire удостоив Иоанна вниманием, сказал Богуславу:
— В полдень позови в тронную залу жениха со сватами: смотрины будут. А после обедни ударишь в колокол вечевой. Да чтобы думные бояре на то вече пришли.
— Так и будет, княже, — ответил прежний воевода, а ныне первый боярин при великом князе.
Едва Богуслав ушёл, как Всеволод спросил Иоанна:
— Владыко, ты всё ещё упорствуешь?
Ответ его был полной неожиданностью для князя.
— Ночью помолился и подумал о многом. Два века Русь делится своими жёнами без ущерба вере. Выдавай и ты в немецкую землю свою дочь, ежели всё прочее сойдётся.
— Спасибо, духовный отец.
— Мысли мои утвердились в том, что раба Божия Евпраксия не уронит чести православия. Дух её крепок, как и у тебя с великой княжной.
— Скажешь теперь, что и вече нет нужды созывала»?
— Не скажу. Пусть сойдутся кияне и утвердят наше стояние.
— То верно. А ведомо ли тебе, чего добивался епископ Фриче?
— Нет, государь, не ведаю. Но ваши речи были жёсткими и потому догадываюсь...
— Так и было. Но об этом полом.
В полдень в тронном зале собрались многие княжьи мужи, бояре, воеводы, дабы была, очевидцами сватовства и помолвки княжны Евпраксии. Как уселись великий князь с княгиней на свои места, подошли к ним дворецкий Василько и боярин Богуслав.
— Великий князь, великая княгиня, сватов привели, и жених с ними, — доложил боярин Богуслав.
— Веди на глаза, — повелел Всеволод.
Богуслав направился к двери, в ладони хлопнул, и тотчас двери распахнулись, в зале появились Вартеслав, Генрих, камергер Вольф и камер-юнкер Саксон. В роли главного свата выступил князь Вартеслав. Он низко поклонился Всеволоду и Анне, потом направо и налево всем придворным мужам и повёл речь:
— Великий государь всея Руси, великая княгиня, пришли к вам из германской земли купцы. Прослышали они, что товар добрый у вас в теремах бережётся. А вот и главный купец, — князь показал на жениха, — маркграф Нордмарки Генрих Штаденский, роду королевского. И просит он показать тот товар — красну девицу, — ежели государь и государыня сочтут сие возможным.
Слушая Вартеслава, Всеволод не спускал своих зорких глаз с Генриха. Удивил жених будущего тестя ростом почти трёхаршинным. «Эко вымахал!» И худобе его князь подивился. Но дольше всего он рассматривал лицо жениха. Как Вартеслав и говорил, оно и впрямь было ангельским, будто сошло с фрески Софийского собора, написанной искусным византийским живописцем. Всё в лице Генриха умиляло: и кроткий взгляд больших голубых глаз, и мягкая, светлая улыбка. «Господи, да вот же она — красна-девица. И что там Вартеслав просит... Да будет ли он мужем когда?»
— Говори же, братенич, чем знаменит твой отрок? — обратился Всеволод к Вартеславу.
— Род графов Штаденских знаменит многими подвигами. Они владеют огромными землями, многими замками. Их могущество уступает только императорскому. Но недавно маркграф Генрих осиротел и потерял батюшку. Матушка графиня Гедвига вдовствует и надеется получить от вас, государи, славную невестку.
Всеволод и Анна переглянулись.
— Что ты скажешь, матушка-государыня? — спросил князь Анну.
Желания Анны оказались противоречивыми. До восемнадцати лет она прожила среди полудиких племён, видела зверские лики. И потому её потянуло прикоснуться к ангельскому лицу жениха, приласкать его по-матерински. Но что-то отталкивало её от немощного отрока, который никогда, поди, не возьмёт в руки меч, дабы защитить ближнего, свой дом, свою державу. И она милостиво отдала право выбора дочери, сказала то, что могла пожелать своей дочери любящая мать:
— Ты, князь-батюшка, положись на Евпраксу. Сказывал же, что в этих теремах так уж повелось с дедушки Владимира, что княжон не неволили.
— Хорошо помнишь предание, спасибо. Не будем и мы неволить Евпраксу, — ответил Всеволод. У него тоже впечатление о маркграфе раздваивалось. По его мнению, рядом с крепким Вартеславом Генрих был похож на цаплю, однако князь никогда не судил о человеке по его внешности. Умный муж, свободно владеющий пятью языками, прочитавший много мудрых книг, он прежде всего ценил в человеке духовный мир, его ум. И тут не разглядишь человека походя, как коня на торгу, с ним надо душевно поговорить, чтобы раскрыл свои тайники, показал, чем богат, а прежде всего — розмыслом. И счёл Всеволод, что нужно будет найти время посидеть с маркграфом вдвоём. Всё, по eгo мнению, шло к тому, что дом Рюриковичей породнится ещё с одним именитым домом Западной Европы.
Так примерно думала в эту пору и княжна Евпраксия, которую пока в залу не пригласили, однако она была свидетельницей того, что происходило в тронном зале.
По воле великого князя Изяслава почти сорок лет назад за стенами залы сделали тайную камору с глазницей, чтобы видеть и слышать всё, что происходило в главном покое дворца. О той каморе знали лишь князь, княгиня да дворецкий Василько. Но сегодня Анна привела в неё дочь, дабы та увидела своего нареченного до встречи, когда нужно будет выразить свою волю. Евпраксия знала, что миг этот приближается неотвратимо и ей предоставлено для ответа лить два слова: «да» или «нет». Сказала же своё слово «нет» её тётушка княжна Анна, когда дедушка Ярослав надумал выдать её замуж за английского принца, у коего лик был украшен не подбородком, а конским копытом. О том Евпраксия слышала от батюшки, который много рассказывал о вольнолюбивой сестре.
Евпраксии жених понравился. «Экий розанчик», — подумала она. Огорчало лишь то, что он вымахал словно мальва. Да засмеялась: «С приступок целоваться буду!» Озорной Евпраксии стало весело, и она покинула камору, минуя пуганные в поворотах сени, вошла в покой, где дремала её мамка-боярыня Лукерья. Она была молода и ласкова, во многом потакала своему чадушке. Встретила Евпраксию вопросом:
— Каков он, суженый-то?
— Пригож, Лукерьюшка, — ответила Евпраксия и себя оглядела с ног до головы в византийское оловянное зеркало. — Токмо теперь вот боюсь, приглянусь ли розанчику?
— Ладушка, моя лада, да тебе самому королю-царю семеюшкой быть. И умна, и весела, и озорна! Всего в тебе вдосталь для царской опочиваленки, — пела мамка.
Они ещё смеялись, а на пороге возник боярин Богуслав.
— Княжна Евпраксия, кличут тебе, идём.
И дрогнуло сердечко. В четырнадцать-то лет как бы ни хорохорилась, а потерять любимых матушку, батюшку, отчий дом, огромный мир, который окружал с детства, — всё это и сильного человека заставит вздрогнуть. И сошёл со щёк румянец, губы посуровели, в серых глазах резвости поубавилось. Но шагнула следом за боярином княжна, сама взбодрила себя и пошла бойко, как всегда хаживала в свои неугомонные отроческие годы.
Ввёл Богуслав Евпраксию в тронный зал не через ту дверь, в которую жениха вводили, а что за троном великого князя была, полотном в тон стен укрытая. Вошла она и вот уже лицом к лицу с женихом. Стоит «розанчик» верстою, и улыбка с лица не сходит. Да и Евпраксия не помнила себя без улыбки. «А чего бояться? Нe в загон же к ярому быку ввели», — утешила себя княжна. Велено же ей показать себя жениху, его рассмотреть. Да что там, всё, кажись, при нём, а что длинен, так и она подрастёт. С тем и подошла Евпраксия к жениху.
Иноземцы смотрели на княжну с любопытством, удивлялись тому как она вела себя без смущения. А ведь на неё чуть не сотня глаз взирали. Да забыли гости об упрёках, оценку давали невесте и отметили, что такая не затеряется в толпе придворных и никто не пройдёт мимо, чтобы не глянуть на манящее лицо, где всё в гармонии, не ярко, не броско, но мило. К тому же глаза удивительные: большие, загадочные, весёлые. Как улыбнулась, так ямочки на порозовевших щеках заиграли. Лёгкий сарафан не скрадывал стати невесты. В свои юные годы Евпраксия уже притягивала взоры своим гонким станом, и ножки у неё были точёные.
— Всем она превосходна, ваша светлость, — прошептал Генриху камер-юнкер барон Саксон.
— А что думает барон Вольф? — спросил Генрих.