Ксюша возразила:
— Прежде Генрих сам изменил обетам. Клялся на Кресте, а затем принуждал меня от Креста отречься. Разве это не святотатство?
Не смутившись, Герман продолжал настаивать:
— Заблуждался — да, находился под влиянием Ру-прехта Бамбергского. Но, со смертью последнего, встал на путь истинный и вернулся опять в лоно церкви.
Женщина ответила сухо:
— Я не верю ни единому слову. Ни его, ни вашему.
— Ах, как вы меня огорчаете! — с сожалением произнес священнослужитель и прошелся по комнате взад-вперед. — Ибо нарушаете заповедь Спасителя о милости к падшим. Генрих раскаялся, пожалел о содеянном и простил вам ваши слова на Пьяченском соборе. Так простите и вы его.
— Ни за что.
Говорить было больше не о чем, но архиепископ не отступил и, слегка помедлив, с нежностью сказал:
— Не упорствуйте, Адель. Вы же любите его.
Евпраксия молчала, опустив голову и поглаживая
одеяльце Эстер.
— Любите, я знаю. Потому что любовь и ненависть — аверс и реверс одной медали. И тогда, в Пьяченце, и теперь... чтоб ни говорили... Он для вас — главный человек в жизни. Так же, как и вы для него. Связаны навечно. Можно уезжать, убегать, отречься, поливать грязью, оставаясь преданными друг другу. Если он умрет, вы умрете тоже.
Побледнев еще больше, Евпраксия спросила:
— Но умри я, разве он умрет? Сомневаюсь.
— И напрасно. Получив пергаменты с вашей речью в Пьяченце, Генрих слег в постель, перестал есть и пить и вставал только для молитвы. Нам, друзьям, чудом удалось его образумить, убедив, что Папа — самозванец и развод не действителен.
Снова помолчав, женщина смягчилась:
— Император — человек настроения. И в Каноссу ходил под настроение, а потом, получив прощение у прежнего Папы, не замедлил его проклясть. Где гарантии, что, решив со мной воссоединиться, не запрет меня опять в замке, как прежде, и не станет издеваться с удвоенной силой?
— Вот гарантии. — И церковный иерарх вынул из-за пазухи свиток пергамента; раскатав его, торжественно прочитал: — «Мы, милостью Божьей, император Священной Римской империи и король Германский, Генрих Четвертый, сын Генриха Третьего, из Франконской династии, повелеваем. Не считать брак с императрицей Адельгейдой, урожденной великой княжной Киевской Ев-праксией, расторгнутым по причине нелегитимности Папы Урбана Второго и собора в Пьяченце. Сохранить пожизненно за императрицей все ее привилегии и регалии. А возможных будущих детей, в этом браке рожденных, объявляем заранее полноправными наследниками нашими, наравне с сыновьями Конрадом и Генрихом от первого брака». Руку приложил... вот... взгляните...
Евпраксия взмахнула ладонью, не желая смотреть. Да и не могла, если откровенно, потому что по щекам ее текли слезы, застилая глаза. Из груди несчастной вырвалось:
— Как же это всё... запоздало!.. — И, достав платок, вытерла лицо.
Герман, чувствуя, что она колеблется, начал говорить с жаром:
— Никогда не поздно, ваше величество! Лишь одна необратимость существует на свете — смерть. Остальное можно поправить.
Дрогнув, Ксюша посмотрела на него снизу верх, как испуганное дитя:
— Я боюсь его... Я не знаю, что делать...
— Ехать, ехать в Германию! Не теряйте своего счастья!..
Восемь лет спустя,
Киев, 1106 год, осень
Получив известие о кончине Генриха, Ксюша заболела нервной лихорадкой и лежала пластом в кровати две недели. Не хотела никого видеть, только плакала и молилась. Мать увещевала ее:
— Так нехорошо, тэвочки моя, ты себя убивать и со свету сживать, делать очень плёх. На кого меня оставлять? Князь великий Всеволод умирать, Ростислав-сы-нок утонуть, Катя в монастырь, ты одна у мене доченьки-подруженьки. Разве нам с тобой вместе худ?
— Ах, не ведаю, маменька, не ведаю, — отвечала княжна. — Будто свет померк. Пустота в душе. Жить не хочется.
— Нет, не говорить таких слов. Только Бог решать — жить, не жить. Если жить — должен потерпеть.
Катя Хромоножка приводила к ней жизнерадостную Эстер, получившую в православии имя Вассы. Васка щебетала:
— Я спервоначалу пужалась в монастыре — все такие строгия да сурьезныя, страх! Апосля ничего, подру-жилася с Мартемьяшкой Чурилой и Парашкой Лодоч-ницей, нам втроем забавней. Вместе в хоре поем на клиросе.
Катя подтвердила:
— Сестры отзываются хорошо. Говорят, девочка способная, память цепкая, все науки постигает на раз. И поет справно. Спой, голубушка, что-нибудь Опраксе.
— С превеликой радостью. Только что?
— А пожалуй что Богородичен тропарь — в нем такие слова пронзительные, я всегда от них трепещу.
— Так изволь, спою.
И затягивала тоненьким голоском, по-цыплячьи вытянув шею из воротника платья и прикрыв глаза: