— Как она посмела? Не желаю видеть.
— Говорит, с благословения самого митрополита.
Догадавшись, что ее объехали на кривой козе, Янка
сжала кулаки:
— Ах она паскуда! Прорвалась к Никифору... и своими чарами... грек не устоял... Ну, понятно! — и ругалась довольно непристойно несколько минут.
Переждав очередную тираду, Серафима хладнокровно осведомилась:
— Что же ей сказать?
— Прогони ракалию в шею.
— Неудобно, матушка. Будет жаловаться их высокопреосвященству.
— Ну и пусть. Мне не больно страшно. Ничего не сделает, только пожурит.
— Для чего же затевать распрю на пустом месте? Можно тут решить.
— Не учи меня! Я не допускаю к себе падших женщин! Выстави ея. Слышишь, выстави!
Уходя, келейница проворчала:
— А Господь наш Иисус Христос допускал...
Янка вспыхнула:
— Что такое? Что ты там бубнишь?
Посмотрев на нее из-под седоватых бровей, Серафима ответила:
— Ничего, вырвалось нечаянно.
— Нет, скажи.
— Говорю — нечаянно.
— Повтори немедля!
Та, поколебавшись, решилась:
— Иисус Христос допускал к себе падших женщин. И учил: их раскаяние во сто крат дороже, чем моление праведниц.
Настоятельница спросила:
— Не рехнулась ли ты, сестра? Упрекаешь меня в отступлении от истинной веры?
— Я не упрекаю. Я напоминаю.
— Прочь иди. Мне казалось, что ты умнее. И тебя околдовала эта паскудница?.. — Но когда келейница собиралась уже выйти за порог, бросила надменно: — Хорошо, так и быть, пригласи ея. Пусть изложит просьбу.
Евпраксия и вправду напоминала кающуюся Магдалину: бледное осунувшееся лицо и круги под глазами, черная накидка и опущенные долу глаза. Настоятельница отметила про себя — не без доли злорадства: «Подурнела-то как! Постарела даже. Тридцать семь не дашь. Сорок семь — пожалуй...»
— Здравия желаю, сестра, — поклонилась Ксюша.
— Здравствуй, здравствуй, коли не шутишь. Что сказать желала? Для чего ходила к митрополиту?
Та ответила кротко:
— Била ему челом. Чтоб на постриг благословил.
Янка рассмеялась ехидно:
— Ты — в монашки? И хватает совести?
Покраснев, Опракса произнесла:
— Бог ко всей пастве милостив. В том числе и к заблудшим тварям. Отчего же я, даже не заблудшая, а бездольная просто, не могу надеяться на спасение?
Но игуменья отразила ее наскок:
— Раньше о спасении надо было думать. Не надеяться на всемилостивого Всевышнего. Бог не только милует, но и воздает по заслугам. И таким, как ты, нет прощения.
— Да каким «таким»?
— Снюхавшимся с дьяволом. Христопродавцам. И еретикам.
Посетительница воскликнула:
— Как ты можешь судить об этом, если даже не знаешь всей моей гистории?
Янка хмыкнула:
— Мне твою гисторию слушать недосуг. Есть дела важнее.
— Значит, митрополиту, первосвятителю, был досуг, а тебе, получается, нет? Значит, слово его для тебя — звук пустой? Память о батюшке нашем, Всеволоде Ярославове, внуке Володимера Святого, давшем благословение отеческое на мое венчание с Генрихом, так — пустое?
Старшая сестра отвернулась к окну и сказала холодно:
— Не стращай, не стращай, голубушка. Уважаю и память о родителе, и Никифорову жалость к тебе. Почему бы нет? Но имею и свое мнение. Голова на плечах не отсохла, чай! И отвечу так: коль желаешь — ладно, благословлю на постриг. Но потом, в обители, роздыху не дам. Света белого у меня не взвидишь. Каяться заставлю денно и нощно. Сразу предупреждаю, дабы не роптала.
Евпраксия ответила просто:
— Не взропщу. И любую повинность сочту за благо.
— Что ж, тогда ступай. Кто твой духовник?
— Так отец Евлампий из Вышгорода — что и маменькин.
— Исповедуйся ему, пусть грехи отпустит. И наставит, как вести себя дальше перед постригом. На великомученицу Варвару приходи.
— Слушаю, сестра.
— Я теперь тебе не сестра, но матушка.
— Матушка игуменья.
— То-то же, ступай. И молись, несчастная!
А когда Опракса, поклонившись, удалилась из кельи, Янка усмехнулась ей вслед: «Дурочка — она и есть дурочка. Понимает, что не люблю, только все равно лезет. В голове мякина! Хочешь — получай. Я три шкуры с тебя спущу. Генрих-еретик ангелом покажется!» Посмотрела в оконце, взгляд перевела в Красный угол и перекрестилась. И спросила сама себя: «Чтой-то я разгневалась будто? Сердце тук-тук-тук. Из-за этой девки?! Недостойной во всех отношениях? Полно, полно, нужно успокоиться. И быть выше мелких чувств. Я не только Рюриковна, но и Мономаховна. Не пристало мне злиться по пустякам». Кликнула келейницу и сказала:
— Я дала согласие на ея постриг. Ты была права: надо проявлять милость к падшим.