— Но она опозорила его на всю Европу!
— Императора это не волнует. Он же знает нрав ее величества — нерешительный, тихий. Ею управляли враги. Сделала не по злому умыслу. Значит, невиновна.
— И она согласна вернуться?
— Окончательного согласия я не получил. Но наверняка получу — дело дня, другого. Что ей на Руси делать? В православии к расторжению брака очень плохо относятся, строже, чем у нас. Как воспримет нынешний киевский правитель появление двоюродной сестры, убежавшей от мужа? Не уверен, что с удовольствием.
— Что за девочка у нее на руках?
— Дочь убитой разбойниками служанки.
— Дочь служанки? Даже не товарки?
— Совершенно точно.
— Вот чудачка! Нет, она меня занимает с каждым разом все больше. Пусть ее сюда приведут. Комендант! Где он там? Нет, пожалуй, сам схожу. Этак выйдет непринужденней. — И, пройдя анфиладой комнат, оказался в покоях бывшей императрицы.
Евпраксия была в новом наряде — платье, сшитом только что придворным портным (деньги заплатил Герман), фиолетовом, шелковом, мягкими складками ниспадавшем вдоль изящной фигуры. Кружевная накидка
прикрывала волосы, заплетенные в косу, открывая отдельные вьющиеся пряди. Цвет лица стал намного лучше — женщина, как видно, отоспалась и питалась правильно. С умиленьем смотрела, как служанка пеленает Эстер.
Калман появился — резко, шумно — и уставился на приезжую в упор.
Комендант провозгласил:
— Их величество король Венгрии!
Ксюша, побледнев, церемонно присела.
Молодой монарх подошел поближе, заглянул в кроватку. Дернул левым усом:
— Никогда не любил маленьких детей. Несмышленые и капризные. Вечно плачут. Для чего вам, сударыня, эта пеленашка?
Русская ответила тихо:
— Мой христианский долг... Ведь она сиротка.
— Можно сдать в приют при монастыре.
— Нет, хотела бы заменить ей мать.
— Игры в «дочки-матери», понимаю. Кто-то любит кошечку, кто-то собачку, кто-то девочку...
У Опраксы потемнели глаза, из ореховых стали темно-карими:
— Вы напрасно насмехаетесь, ваше величество. Мой единственный сын скончался, не дожив до четырехлетнего возраста. Я скорблю о нем постоянно. А у этой крошки — никого из близких. Почему бы нам с ней не помочь друг другу в нашем одиночестве?
Венгр удивился:
— Вы настолько молоды и красивы, что могли бы родить собственных детей.
— Разве же одно помешает другому?
Самодержец сел и позволил ей сесть напротив. Произнес по-дружески:
— Что ж, обсудим тогда вашу ситуацию. Вы вернетесь к Генриху?
Хорошо обдумав ответ, женщина сказала:
— Не исключено.
— Вы ему поверили?
— Нет. Не знаю. Я пока в сомнении. Разум говорит: «Опасайся!», а душа влечет... Очень сильно к нему привязана.
Калман помрачнел:
— Бойтесь, бойтесь этого человека. Он на все способен.
Евпраксия вздохнула:
— К сожалению, мне известно это лучше многих.
— Ваша речь в Пьяченце — как ее понять? Произнесена под напором недругов императора или же была обдуманным шагом?
Ксюша покусала губу, посмотрела в сторону:
— Вероятно, и то и другое. Вместе с тем, и ни то ни другое до конца... У меня в голове был такой сумбур! Плохо понимала, что делаю. Столько разных чувств боролось во мне! Трудно объяснить.
— Но теперь-то вы отдаете себе отчет, что приезд Германа и письмо Генриха — не простой порыв, не одно лишь христианское прощение? Продолжается большая игра. Недруги императора привлекли вас как козырную карту. И добились своего: император разоблачен, проклят церковью и низложен — ну, по крайней мере, словесно. Но теперь последует ответный удар. Вы вернетесь к Генриху — он объявит: ваше выступление на соборе было под давлением, под угрозами и поэтому не действительно. Безусловный выигрыш. Он опять на коне, а враги и посрамлены, и повержены. Разве не логично?
Ксюша покраснела и довольно громко хрустнула пальцами. Прошептала:
— Я не думала... вы меня смутили...
— Да большого ума не нужно, чтобы раскусить подноготную! Если в деле замешана политика — жди подвоха, опасайся всяческих подводных течений. Генрих просчитал очень тонко. Вы — его погибель, но те-
перь и спасение. Он без вас не сможет обрести прежнее влияние.
Русская молчала, продолжая беспрерывно тереть кисти рук. Калман продолжал:
— Император теперь в изоляции. Он не принял участие в Крестовом походе, так как сей поход объявил Папа Урбан, неприятель Генриха. Пол-Германии не намерено подчиняться кесарю. Вся Италия, во главе с его сыном, перешедшим на сторону врагов, тоже. Что осталось от Священной Римской империи? Ничего, пустота, радужный пузырь. Генрих не король и не император. Сам — такая же фикция, как его империя. И внезапно вы — как спасительная соломинка!