Катя ела споро, но на все вопросы о себе отвечала сдержанно: мол, сама виновата, и жаловаться нечего.
— А Опракса? Кстати, где ж она?
Хромоножка опустила глаза:
— Нездорова, кажется...
— Ну, так я пойду ее навестить.
— Не положено светским заходить в наши кельи.
— Пусть тогда приведут сюда.
— Нет, нельзя, нельзя, совершенно невозможно.
— Отчего такое?
— Потому что она... она... встать уже не может!.. — И несчастная разревелась в голос.
Озадаченный Мономах стал ее утешать и одновременно выпытывать: что же все-таки сделали с их сестрой? А когда узнал о воде и хлебе, власянице и розгах, голодовке невольницы, вознегодовал. Стукнул кулаком по столешнице:
— Я иду к ней немедля! И никто остановить не посмеет!
Катя прошептала:
— Поступай... поступай как знаешь... Только помоги ей, пожалуйста... Если еще не поздно...
Мономах стремительным шагом направился по внутренним галереям и решительно отстранял монашек, заступавших ему дорогу, а отдельных, самых рьяных, висших на его рукавах, стряхивал с себя, как налипший репей.
— Где она? — рычал Владимир. — Где моя Опрак-са? Коли не увижу, разнесу по щепкам это ваше осиное гнездышко! — Сапогом сбил замок на келье и ворвался внутрь.
Узница лежала пластом на лавке — бледная, худая, с безразличными ко всему глазами. Повернула голову, разлепила ссохшиеся губы:
— Что сие такое? Кто вы, сударь?
— Ты не узнаёшь? Я твой брат Володимер. — Мономах опустился перед ней на колени.
— Господи, Володечко... Поцелуй меня. Докажи, что ты настоящий, а не призрак из моих бредней...
Он поцеловал ее с нежностью. А потом сказал:
— Я тебя вызволю отсюда. Прочь, прочь, на свежий воздух, вон из этих стен!
— Вызволи, пожалуйста. Или я погибну...
— Ни за что, не смей! С Янкой разберемся потом, а сейчас тебя надо выручать.
Подхватив сестру на руки (удивившись про себя, как она мало весит), вынес в галерею и пошел по ступенькам вниз. На ходу Ксюша лепетала:
— Ох, а может, мы дурно поступаем?.. Я ведь приняла постриг... Вдруг митрополит нас предаст анафеме? Отлучит от церкви?..
Мономах бубнил:
— Ты молчи, молчи. Я ему объясню. Он поймет.
— Но ведь мне сюда больше не вернуться...
— И не надо. Не один Андреевский монастырь на свете. Что-нибудь придумаем.
Евпраксия-Варвара ласково прильнула к его груди:
— Как же хорошо, что ты появился! Мне с тобой ничего не страшно!
— Ничего и не бойся. Вместе нас никто не погубит.
Пятнадцать лет до этого,
Италия, 1092 год, лето
Лотта фон Берсвордт в табеле о рангах при дворе императора Генриха IV называлась «каммерфрау» —то есть компаньонка императрицы. Не служанка, не горничная, а прислужница из благородных. Некогда она была фавориткой самого государя, но роман их закончился быстро, и дворянка-сирота продолжала составлять свиту кесаря. Старше Евпраксии-Адельгейды лет на десять, эта дама отличалась умом и хитростью, тонкой дипломатичностью и стремлением угождать. Ксюша вела себя при ней осторожно, так как знала: Лотта выполняет тайные поручения Генриха, например — наблюдать за его женой и немедленно докладывать о любом неповиновении.
Венценосная чета после неофициального разрыва не общалась между собой. Даже на родившегося в 1090 году сына Леопольда самодержец прискакал посмотреть не сразу. Больше проводил времени в войсках — он готовился к новой Итальянской кампании. А завоевав Мантую, Пизу, Павию и Верону, приказал, чтоб в последней поселилась его супруга с мальчиком. Адель-гейда-Евпраксия повиновалась и приехала в Верону в окружении всей своей челяди, в том числе служанки Паулины Шпис, мамки-няньки Груни Горбатки (русской, привезенной еще из Киева) и, естественно, Лотты фон Берсвордт.
Леопольд (или просто Лёвушка), появившись на свет семимесячным, сразу чуть не умер, но стараниями повивальных бабок и лекарей начал оживать; разумеется, хворал часто и, как все болезненные дети, рос тщедушным, капризным, вялым. «Бледный ангелочек» — так прозвали его при дворе.
Ксюша не отходила сутками от ребенка, видя смысл своего существования на земле в воспитании и лечении мальчика. Лотта иногда просто заставляла императрицу уйти из детской, чтоб самой поспать и хоть что-то перехватить из пищи.
— Говорили: «Италия!», «тепло!» — сетовала беспокойная мать, убаюкивая отпрыска. — Утверждали, что здешний климат будет для Лёвушки благоприятен. А конец августа в Вероне хуже, чем во Франкфурте: ветер, сырость, дождь.
— Это Северная Италия, — отвечала Берсвордт. — Близость Альп, и река Адидже прохладная. Вот когда император вступит в Рим и переберемся туда, думаю, что принцу сделается лучше. Самое лучшее — поселиться на юге, где-нибудь в Неаполе или же в Салерно. Но, боюсь, не выйдет: юг Италии занят норманнами, с ними воевать — хуже некуда; вряд ли Генрих захочет покорять Апеннинский полуостров полностью.