— Будет исполнено, ваше величество.
— А теперь иди. Мне необходимо побыть одному. И пускай принесут лучшего вина.
— Красного или белого, ваше величество?
— Красного, конечно. Нет, пожалуй, граппы9. Я хочу покрепче.
Пил и размышлял: «Что же происходит? Впечатление, будто от меня отвернулось Небо. Все, что ни затею, получается наперекосяк. Нет ни в чем покоя... Думал, эта русская принесет мне счастье. Думал, что начну с чистого листа. Нежная, прелестная молодая женщина, дочь великого князя Киевского. Знатность и богатство, мощная подпитка русскими деньгами... Нет, не получилось. Оказалась еще глупее, чем Берта. Та мне изменяла и жила как хотела, я ее не видел годами. Эта же влюбилась как сумасшедшая и все время требовала взаимности. Но ведь я император! У меня иные заботы, кроме семьи... А по части веры оказалась совершенно непробиваемой. Не смогла пройти обряд посвящения, мямля. А потом обвинила, будто я виновен в преждевременном рождении Лео! Глупость несусветная. Просто чрево ее такое слабое... Да и вся она — плакса и зануда. Хороша, чертовка, даже в горестях своих обаятельна, но упряма и вздорна. Впуталась в интриги Каноссы, влезла в бочку, дура, погубила мальчика... Бедный Лео! Впрочем, он такой был болезненный — явно не жилец. Нет кругом надежных людей. Конрад — остолоп и предатель. Генрих-младший — негодяй и болван. Остальные не лучше. Деньги русские не пришли — князь вначале жался, а потом и вовсе помер. Новый князь о союзе с Германией слышать не желает. Ненавижу. Ненавижу всех. Нет любви в моем сердце».
Государь снова выпил.
В мраморном камине потрескивали дрова. Император часто мерз и всегда заставлял разжигать камин, даже летом. Теплота успокаивала его. Долгое глядение на огонь умиротворяло. Навевало философские мысли. Убеждало: всё на свете сгорит, как вот эти дрова. И останется только кучка пепла. Для чего он бесится, мучает себя и других, если впереди только тлен? Вот бы бросить государственные дела, плюнуть на интриги, передать престол — Генриху, пожалуй, — и гори всё оно огнем! Вместе с Адельгейдой жить в каком-нибудь от-
даленном замке... в стороне от политики и завистников, ни о чем серьезном не думать, слушать музыку и читать богословские книги...
Нет, не выйдет. Он умрет от скуки. Он без власти — никто. Власть важнее семьи, безмятежности бытия, тишины и покоя, власть превыше всего! Он не создан для любви. Для него любовь — только средство, сантименты для правителя гибельны. Власть, борьба, кровь, укрепление империи, покорение неугодных — вот его стихия. Так вели себя и отец, и дед, остальные предки. Таково и его предназначение на земле. Он умрет непобежденным. Никогда не сдастся. Для победы все средства хороши!
Позвонил в колокольчик. Посмотрел на вошедшего камергера, на его отличительный знак — ключ на голубой ленте. И сказал неспешно:
— Сразу после похорон Леопольда уезжаю отсюда. Закажите также заупокойные мессы по моим родителям и императрице Берте. Я желаю пожертвовать в местные монастыри по четыреста золотых в каждый.
— Очень щедро! — оценил секретарь, помечая грифельной палочкой на листе пергамента. — В армии и так перебои с поставками...
Кесарь огрызнулся:
— Делай как велели. И еще я желаю говорить с ее величеством. Позови сюда.
— Берсвордт утверждает, что ее величество не встает с постели.
— Пусть ее поднимут. Приведут под руки. Принесут, черт возьми! Я хочу говорить с собственной женой! В чем дело?
— Сей момент исполним... — Испугавшийся камергер, кланяясь, попятился и, открыв задом дверь, испарился.
«Отрубить бы ему башку, — зло подумал Генрих. — Только ничего от этого не изменится. Новый будет не лучше. Заколдованный круг. Вот в чем наша трагедия!»
Полчаса спустя, опираясь на локоть каммерфрау, появилась Ксюша — белая как мел, сильно похудевшая, с мутным взором; тем не менее черный бархат платья с черной накидкой на волосах шли ей необычайно. Слабо поклонилась при входе.
— Сядьте, Адельгейда. Лотта, помогите ей и оставьте нас.
— Слушаюсь, ваше величество...
Женщина сидела недвижно, как изваяние. Даже не моргала. Государь пододвинул ей наполненный кубок:
— Пригубите граппы. Подкрепитесь немного.
Разомкнув слипшиеся губы, Евпраксия ответила:
— Не могу. Не буду.
— Я приказываю вам.
— Даже мысль о вине мне невыносима.
— Если вы не выпьете, я заставлю силой.
— Вы бесчеловечны, ваше величество.
— Да, я монстр. Богохульник, еретик, дьявольский приспешник — разве вы не знаете, как меня зовут на базарных площадях?
— Я давно не ела. Крепкое вино мне закружит голову.