Та потупилась:
— Возвращаться не к чему, ибо добрых отношений между нами не было отродясь.
— Ну, тогда просто к теплым.
— Я всегда к ним стремилась. Это от нея исходила злоба.
— Попытайся по крайней мере.
— Сделаю усилие... И еще одно, ваше высокопреподобие: разрешите взять с собой сестрицу Манефу? Нам вдвоем веселее будет, а поездка поможет укрепить души и тела, вдохновит на дальнейшие работы в монастыре.
— Ничего не имею против. Отправляйтесь-ка с Богом.
Снова выпросила у матери небольшую ладейку, на которой княгиня Анна иногда совершала прогулки по Днепру. И в сопровождении челяди — трех мужчин, управлявших судном, и двух женщин-прислужниц — две монашки поплыли в град Владимира Мономаха.
Свадьбу Мономах провел с истинным размахом: в княжеском детинце-кремле всё пространство двора занимали столы для гостей помельче; а почетные люди — родичи, боярство, духовенство, дружина и старцы — размещались за столами на галерее сеней (так тогда назывался второй этаж во дворце). Янка сидела рядом с Владимиром, а Опракса с Манефой — ближе к молодым. По другую сторону восседал хан Аепа в красной остроконечной шапке с кисточкой и расшитом золотом половецком кафтане без рукавов; ложкой не пользовался — ел руками; смуглый, чернявый, круглолицый, он смотрел на всех смеющимися глазами и показывал ряд безукоризненно белых зубов.
Дочь его, невеста, урожденная Кара-Су, получившая при крещении имя Анны, очень напоминала отца — смуглая, скуластая, кареглазая; пестрое свободное платье не могло скрыть широких бедер и высокого бюста — очень развитых для ее шестнадцати лет. Сам жених, лишь на год старше, выглядел немного смущенным. Он за лето, что не виделся с Евпраксией, сильно загорел, и прыщей на его лице стало меньше, а бородка и усы подросли. Сразу после свадьбы увозил новобрачную к себе в вотчину — Ростово-Суздальскую землю, выделенную ему Владимиром Мономахом.
На венчание в церковь хан Аепа, будучи язычником, не пошел, а сидел во дворе под навесом, и слуга отмахивал от него назойливых насекомых. Увидав проходившую мимо Евпраксию, обратился к ней по-кумански:
— Уж не ты ли будешь внучкой хана Осеня?
Та почтительно поклонилась:
— Ассалям алейкюм. Я Аютина дочь, это верно.
— Алейкюм ассалям. Как ее здоровье?
— Хорошо, спасибо.
— Почему ты в черном? У тебя кто-то умер?
— Муж мой прежний, король Германии, умер о прошлом годе. Но ношу черную одежду не в знак скорби по нему, а лишь потому, что постриглась в монахини, посвятив себя Богу.
— Разве посвятить себя Богу — не радость? — удивился хан.
— Радость. Превеликое счастье.
— Почему же тогда русские монахи одеваются в траурный цвет?
— Это не траур, а цвет аскезы. Отрешения от всего мирского.
— Отрешение от мира означает смерть. Похороны заживо. Разве нельзя посвятить себя Богу, не умирая? Разве Бог не есть жизнь, не разлит повсюду?
— Жизнь полна греха, что идет не от Бога. Мы же отрекаемся не от всякого мира, но от грешного.
— Значит, пестрый цвет — это грешный цвет? Черный цвет святой? — рассмеялся Аепа. — Ладно, не хочу смущать твою душу. Поклонись от меня Аюте.
— С благодарностью поклонюсь, ваша светлость...
Стоя в храме во время венчания, все никак не могла
успокоиться после разговора; вспомнила давнюю беседу с ханом Боняком — тоже на религиозные темы. Есть загадка в богоощущении каждого народа. Бог не познаваем человеческим разумом и поэтому предстает перед каждым по-своему. В этом ничего нет плохого. Плохо то, что каждый народ начинает доказывать, что его ощущение Бога — правильное, главное. И стремится высмеять, растоптать ощущения других. Или даже выжечь огнем, вырубить мечом. Не желает примириться с разными трактовками веры — например, как римская и греческая церкви. Почему человечество не может объединиться — под знамена Добра против зла? Почему народы сражаются не со злом, а с другими народами, ближними своими? И когда же наступит на земле Царство Божье?
Из раздумий ее вывела негромко, но ясно брошенная фраза:
— Сука-волочайка... Ты еще жива? Ничего, недолго тебе осталось...
Оглянулась и увидела спины Янки и сестры Хари-тины. Посмотрела на стоящую рядом Манефу:
— Слышала, сестрица?
Женщина кивнула:
— Да, поют прелестно...
— Нет, я не про певчих.
— Нет? А про кого?
— Как мне угрожали сейчас?
— Угрожали? Кто?
— Да вот эти, сбоку.
У Манефы вытянулось лицо:
— Ничего не слышала. Вот те крест! Что ж они сказали?
Евпраксия смутилась:
— Ничего, неважно. Может, мне действительно показалось...
— Ты такая бледная стала. Хочешь ли на воздух?