— Немцы не меньше. Вспомните, как плакала матушка Адельгейда от душещипательных песен.
Эльза хмыкнула:
— Только после нескольких бокалов вина!
— Может быть. Разве это важно? Матушка Адельгейда тоже любила брата, несмотря на все его злодеяния.
— Нет, последней выходки, с карликом Егино, она не пережила... Впрочем, ты права: перед самой кончиной Адельгейда отпустила ему все грехи.
Киевлянка перекрестилась:
— Царствие ей Небесное! Погребение примиряет всех. Правых и неправых, праведников и грешников. Все равны в смерти. Там, по иную сторону могилы, больше не бывает вражды.
Кёнигштайн взяла ее за руку, и Опракса почувствовала, как практически невесома и холодна старческая ладонь. Промелькнула мысль: «Это пальцы покойницы. Скоро она умрет». Пожилая женщина будто бы прочла ее мысли:
— Скоро я умру. И, хотя не являюсь духовным лицом, разреши мне благословить тебя, дочка. У меня не было детей. И среди моих воспитанниц мало тех, о которых я могла бы сказать: мне они родные. Ты из их числа. Глядя на тебя, с удовольствием думаю, что не зря старалась, обучая, воспитывая... Будь здорова, милая. Пусть исполнятся все твои намерения. Да хранит тебя Небо от врагов и завистников! — И она поцеловала Евпраксию в щеку сморщенными губами.
Герман произнес:
— Ваша светлость, мы должны спешить, чтоб добраться до Геттингена к вечеру.
— Да, сейчас иду. Подождите меня около калитки. Я хочу сказать фрау Эльзе несколько слов наедине. — А когда он ушел на приличное расстояние, прошептала: — Я в смятении. Он, по-моему, стал питать ко мне не вполне платонические чувства...
— Кто, архиепископ?
— Да! Смотрит совершенно особо... я же чувствую... и когда берет за руку... Я сама волнуюсь! Нет, не знаю...
— Но ведь ты постриглась в монахини... Он священнослужитель! ..
Евпраксия воскликнула:
— Ну конечно, конечно же! Ничего быть не может! И при этом страшно — за него, за себя, за всех!
Пожилая наставница философски ответила:
— Адельгейда сказала бы: дьявол искушает обоих. Ну а я не столь категорична. Просто мы обычные люди. В каждом два начала — идеальное и материальное. И которое из них побеждает, в то и превращается человек. Но, каким бы он ни был, под конец жизни сожалеет о прошлом: идеальные — о том, что не знали плотских утех, грешники — о том, что мало думали о возвышенном... Словом, положись на Судьбу. Пусть Она решает.
— Но потом все равно буду сожалеть? Что бы ни случилось?
— Разумеется. Потому что таков закон.
Вновь поцеловав Кёнигштайн, Ксюша поспешила к калитке. Не хотела оборачиваться, боялась. И сказала Герману:
— Как же тяжело посещать места, где когда-то был молод!
— Тяжело, только все равно тянет.
— Значит, вы меня понимаете?
— Очень понимаю. — И взглянул заботливо.
Но Опракса опустила глаза и заторопилась:
— Надо, надо ехать. Полдень на дворе.
Двадцать два года до этого,
Германия, 1085 год, лето
Лето 1085 года выдалось во Франконии дождливое. И его величество, император Генрих IV, направляясь в Бамберг, чуть не утонул в дорожной грязи. К своему другу и духовнику — Рупрехту, епископу Бамбергскому, — он ввалился в дом уже вечером, вымокший и продрогший, похудевший и злой. Вслед за самодержцем следовал его главный подручный — рыцарь Удаль-рих фон Эйхштед, и, конечно, семенил карлик Егино с маленькой обезьянкой Назеттой, много раз обернутой в шерстяной платок. Обезьянка, замерзшая не меньше людей, без конца чихала.
Рупрехт приложился к перстам монарха, посмотрел на него угодливо и проговорил:
— Ваше величество, вам согреют воду для ванны и накроют обильный стол. У меня для вас хорошие новости.
— Да? Какие? — мрачно произнес Генрих.
— С вашими саксонскими врагами покончено. Герман Люксембургский официально и при свидетелях отказался от претензий на немецкий престол. Граф Оттон фон Нордгейм у себя в замке при смерти. Не без нашей помощи, между прочим: выпил кубок с отравленным вином. А епископа Гальберштадского только что зарезали слуги вашего величества. Остальные саксонцы будут сидеть, как мыши в норках. Север — ваш!
Бледное лицо венценосца несколько смягчилось. И рукой в перчатке он похлопал Рупрехта по отвисшей желеобразной щеке:
— Хорошо, спасибо, святой отец.
— Север наш! — повторил Егино странным для его роста басом. — Что ж, теперь осталось завоевать только запад, восток и юг!
Император хмыкнул:
— Замолчи, урод. А не то повешу.
Карлик не растерялся:
— За какое место, ваше величество?
— Догадайся сам.
— Ну, тогда я спокоен: эта шейка — выдержит!
Все кругом рассмеялись, а Назетта, вроде подтверждая сказанное, яростно чихнула.