Чтобы строить и сражаться, нужны были иные мечты.
Тогда Дантес и не думал стремиться к тому, что в этих обобщениях служило лишь прикрытием для бегства; он счел делом чести клятвенно отказаться от личной жизни. Культура была невыносима, пока не утратила свою привилегированность. Никто не мог причислить себя к ней до разделения. Олимп находился в изоляции. Слишком много было сделано для богов, которые ничего не сделали для людей, интересовавших их лишь как источник дани и еще большего обогащения за счет приношений таланта. Двадцать лет спустя Дантес прекрасно понимал своего сына, когда тот говорил о «культуре-шлюхе», о том, что в музей ходят как в бордель, обличал гуманизм и его камерные концерты, эгоистическую интимную музыку, которая укрывалась в гостиных, не высовывая носа на улицу. В ту минуту, приняв решение порвать со всем, что означало заботу о личном счастье, молодой человек был превосходно подготовлен к разрыву с Мальвиной. Маленькая драма совести так его успокоила, что он не увидел никакого противоречия между намерением жертвовать собой и назначением на должность секретаря посольства, объявленным вскоре после того, как он забрал прошение о согласии на брак. Его разрыв с Мальвиной состоялся в саду Пале-Рояля, это был тонкий дипломатический ход: говорить с глазу на глаз, в четырех стенах, не заботясь о реакции прохожих, было бы непереносимо. Он пропал на три недели, и за все это время она позвонила ему лишь однажды: у нее был слишком большой опыт, чтобы доверять телефонным звонкам.
Она подошла к нему — дама под вуалью, с зонтиком от солнца и с платочком — удивительно естественная в своей манере одеваться сознательно старомодно, словно создавая собственный призрак. Он помнил сиреневый шарф и большую широкополую шляпу, из которых ее глаза выглядывали, как из пещеры; он держался сухо, прямо, словно превратившись в мертвый механизм. Он держал в руке букетик фиалок, но забыл о нем. Несколько банальных вежливых слов он пробормотал машинально.
— Как я понимаю, вы пришли положить цветы на мою могилу…
Они говорили по-немецки. Дантес предпочел объясняться на иностранном языке.
— Это разрыв не с вами, Мальвина, но со всем, что в мечтаниях о счастье так и остается островом…
— Да, конечно, это не разрыв, это революция… Я поняла бы вас гораздо лучше, если бы вы ушли из министерства и вступили в коммунистическую партию.
— Я больше не могу довольствоваться самим собой, вот и все…
— Говорят, вы получили назначение в Китай?
— Если вы думаете, что на мой отказ повлияли соображения карьеры…
— Жан, не говорите, что карьера дипломата сурова, как орден траппистов… Впрочем, неважно; я старше вас на двенадцать лет, не считая веков, у меня было много любовников, и я сознательно выбрала… профессию, которая не в ладах с моралью, я это признаю. И все-таки жаль, что Министерство иностранных дел не заметило во мне одного качества, столь необходимого для жены посла: я прекрасно умею принимать…
Она решила быть ироничной.
— Возможно, вы напрасно не рассказали мне раньше… о Вене.
— Вы любите правду? С каких пор?
— В общем, я отъявленный негодяй.
— О нет, я этого не сказала, я охотно признаю, что вы проявили сознательность… в социальном плане. И я не хочу говорить о снобизме, буржуазной морали, приличиях. Вполне можно быть мечтателем и в ужасе обратиться в бегство, как только сон угрожает стать реальностью. Вполне можно мечтать о Европе распутства и безнравственных знаний, а потом вдруг понять, что, по сути, любил только чтение… Века, которые читаешь и перечитываешь, но как далеко от этого до верности им…