Население это постоянно голодает. Каждое посеянное хлебное зерно дает урожай сам-третей, в самые лучшие годы — сам-четверт. Это настоящая нищета. Одна забота — пережить зиму, дотянуть до весны, до той поры, когда можно будет, блуждая по болотам и кустарникам, добывать пищу в природной стихии: ставить капканы, растягивать сети, собирать ягоды, травы, коренья, обманывая свой голод. Этот мир, кажущийся безлюдным, в действительности перенаселен. В течение трех веков после того как схлынули гигантские волны эпидемий чумы, опустошавших в эпоху раннего Средневековья весь западный мир, население постепенно росло. Этот рост усиливался по мере того как исчезало рабство — настоящее, античное рабовладение. Пока еще сохраняется некоторое количество несвободных людей, мужчин и женщин, принадлежащих хозяину, который может их продать или подарить и которому они должны во всем подчиняться. Однако их уже не содержат как каторжников. Их хозяева, заботясь о воспроизводстве рабочей силы, позволяют им обосноваться на земле, и они живут своим хозяйством. Число их растет. Чтобы прокормить своих детей, им приходится осваивать новые земли, расширять имеющиеся или распахивать новые участки в безлюдных местах. Наступление на природу началось, однако ведется оно пока несмело: его орудия смехотворны, к тому же еще сохраняется некоторое почтение к нетронутой природе, удерживающее от чересчур стремительных атак на нее. Бездонная энергия водных потоков, неисчерпаемое плодородие доброй земли с глубоким почвенным слоем, отдыхавшим многие века после отката римской аграрной колонизации, — все доступно, стоит лишь протянуть руку. Доступен весь мир.
Какой мир? Люди того времени, люди высокой культуры, люди мыслящие, черпавшие свои познания в книгах, представляли Землю плоской — в виде огромного диска, поддерживающего небесный свод и окруженного океаном. Край земли теряется во мраке. Он населен чудными племенами — одноногими людьми, людьми-волками. Рассказывали, что время от времени как из-под земли возникают их страшные полчища, предвещая приход Антихриста. В самом деле, христианский мир подвергался набегам венгров, сарацинов и пришельцев с Севера — норманнов. Это были последние вторжения в истории Европы. В тысячном году она еще не вполне оправилась после этих нашествий, и вызванная ими мощная волна страха еще не успокоилась. Натиск язычников приводил к отступлению. Христианство и те хрупкие, изысканные, почитаемые культурные формы, в которые оно воплотилось в эпоху Поздней Империи: латинский язык, музыка, знание чисел, искусство строительства каменных сооружений — как бы затаились в подземелье, пока не решаясь выйти из крипт. Монахов, построивших крипту в Турню, вторг-шиеся норманны постоянно теснили вглубь страны — от океанского побережья, от Нуармутье, в сердце Бургундии, где они, наконец, оставили их в покое.
В этом плоском, круглом, окруженном всяческими ужасами мире есть центр. Это Иерусалим. Все взоры с надеждой обращены к тому месту, где Христос принял смерть и вознесся на небо. Между тем в тысячном году Иерусалим пребывает в плену, удерживается неверными. Мир, во всяком случае известная западноевропейцам его часть, расколот на три области: здесь господствует Ислам, царство зла; там, в Византии, царит полузло: конечно, это христианский мир, но чужой, говорящий по-гречески, а потому вызывающий недоверие, к тому же постепенно скатывающийся к расколу; наконец, сам Запад. Латинский христианский мир мечтает о золотом веке, об империи, т.е. о мире, порядке и изобилии. Это неотвязное воспоминание о благополучных временах связывается с двумя заветными городами: Римом, который, однако, в это время играет второстепенную роль и более чем наполовину заполнен греками, и новым Римом — Аахеном;
В самом деле, двумя веками ранее была восстановлена Западная Римская империя. Силы, вызвавшие это возрождение, пришли, однако, не из южных провинций, где следы латинской цивилизации были наиболее глубокими. Они выплеснулись в глухом краю, в суровой и могучей стране, на рубеже завоеванного пространства, где лишь недавно появились миссионеры, — в земле восточных франков, на границе Галлии и Германии. Здесь родился, жил и был погребен новый Цезарь — Карл Великий. Память о нем хранит важнейший памятник эпохи — Аахенская капелла. Оскверненная грабителями, восстановленная, она остается непреходящим символом истоков обновления, побуждая не прекращать усилий, сохранять преемственность, постоянно воссоздавать, возрождать прошлое. Строители этого сооружения сознательно стремились придать ему вид памятника императорского Рима. Они следовали двум образцам: один из них находится в самом Риме, это Пантеон — храм, возведенный в эпоху Августа, а ныне посвященный Богоматери; второй находится в Иерусалиме и представляет собой святилище, построенное при Константине на месте Вознесения Христа. Иерусалим, Рим, Аахен — это медленное смещение с востока на запад полюса, центра Града Божьего на земле — приводит нас к этой круглой церкви. Соотношение ее внутренних объемов символизирует соединение видимого и невидимого, воспаряющий и освобождающий переход от телесного к духовному, от квадрата, знака земли, к кругу, знаку неба, через восьмиугольник. Такое сочетание было весьма уместным в капелле, где молился император. Ведь его миссия и состояла в заступничестве, посредничестве между Богом и своим народом, между незыблемым порядком Небесного царства и смутой, нищетой и страхом сего мира. Капелла имеет два этажа. Нижний предназначен для двора, людей служащих императору силой молитвы, силой оружия или трудом своих рук; это представители многочисленного народа, с любовью управляемого своим государем, чей долг состоит в том, чтобы вести этот народ к добру, поднимать его до той высоты, на которой стоит он сам. Его же место — на втором этаже. Там он восседает во время службы. В хвалебных гимнах, исполняемых на торжественных церемониях, его возносят на недосягаемую высоту — не вровень с Господом Богом, разумеется, но, по меньшей мере, вровень с Архангелами. Снаружи эта императорская трибуна выходила в крытую галерею, где Карл Великий, обратив лицо к миру, вершил земной суд. Однако для беседы наедине между Создателем и человеком, которого он сделал вождем своего народа, трон императора был повернут вовнутрь, к алтарю, к архитектурным формам, побуждающим к сосредоточению и воспарению духом.