Уже несколько дней Эвантия не выходила из дома. Одинокая, подавленная, больная, она дважды бралась за перо, чтобы написать Нягу, но у нее не хватало решимости начать письмо. Словно какое-то молчаливое соглашение заставляло их отказываться от встречи друг с другом.
Она все откладывала, ожидая часа, который должен был прийти и принести прощение ей и успокоение ему.
В доме было холодно и влажно. Девушка лежала на кровати, закутавшись в какие-то старые шали. Она пыталась читать книгу о путешествиях, оставшуюся от Нягу. Вдруг она вздрогнула: послышалось три коротких гудка. Она знала этот сигнал, который означал, что пароход делает маневр, двигаясь задним ходом кормой по течению.
Эвантия вскочила и бросилась к окну.
Какое-то парусное судно медленно скользило в сторону устья Дуная. Эвантия узнала его силуэт. Глухо вскрикнув, она, словно безумная, заговорила сама с собой: «Это «Мирча»… уходит… уходит «Мирча»… уплывает… Нягу… я его потеряю навсегда…»
Второпях она накинула на голову шаль и бросилась бегом по набережной за кораблем. Дорогой она опомнилась. В ее голове зародилась туманная надежда: «Может быть, он не уплывает, а только меняет место стоянки».
Учебный бриг «Мирча» причалил у конца набережной, напротив дворца Европейской дунайской комиссии, как раз в том месте, которое предназначалось для разворота кораблей, уходивших в море.
Хотя быстро темнело и погода была плохая, на набережной, как обычно, толпился народ, собравшийся поглазеть на маневры отплывающего корабля.
В последние минуты расставания на военных кораблях не разыгрываются сцены с объятиями, слезами, выкриками и общим шумом, которые всегда сопровождают отплытие пассажирских судов. Военная дисциплина заставляла обе стороны вести себя сдержанно. На берегу без всякого шума появлялись трепещущие в воздухе платки, а на борту осторожно, чтобы никто не заметил, приподнималось несколько фуражек, и все словно бы и не желали знать, между кем происходит обмен прощальными жестами.
Барба Спиро, главный лоцман, потомственный моряк, приехавший из Трапезунда, служил Европейской дунайской комиссии вот уже полвека. Он с берега руководил последними маневрами уходящих в море судов. Старик с потухшей трубкой в зубах, в фуражке, надвинутой на уши, в застегнутом на все пуговицы дождевике, сшитом из просмоленной парусины, понюхал воздух и почесал свою белую бороду.
— Барометр падает… Погода изменится… Противная болтанка будет в море, — проговорил он, глядя на капитанский мостик «Мирчи».
Весь экипаж стоял по своим местам, готовый к развороту корабля. Судно, которое должно было повернуться на месте и стать носом по течению, удерживалось возле берега огромным канатом, толщиной с человеческую руку, сплетенным из стальной проволоки, который был наброшен на мощный чугунный кнехт, глубоко вкопанный в землю. Даже суда с грузом до десяти тысяч тонн, поворачивались вокруг этой солидной неподвижной точки.
Только верный глаз главного лоцмана мог определить то волнующее мгновение, когда надлежало крикнуть:
— Трави!
Если звенящий от напряжения швартовый начать отпускать раньше времени, корабль может сесть на мель, если же запоздать, судно может разбиться о набережную.
Хотя Эвантия бежала бегом, она подоспела, когда поворот «Мирчи» почти заканчивался. Запыхавшись, едва дыша от волнения, она прислонилась к фонарю, пытаясь расширившимися глазами проникнуть сквозь медленно опускающийся туман.
На борту, словно в театре теней, двигались неясные фигуры. «Где же Нягу? Узнает ли он? Посмотрит ли он на меня? Если бы корабль простоял еще хоть несколько дней! Возможно, мы бы и помирились…»
Эвантии показалось, что она узнает фигуру Нягу, стоявшего на носу. Она вспомнила, что как-то раз он говорил ей, что при отплытии его место у якоря.
Корабль легко отделился от набережной и стал медленно поворачиваться. Вращение становилось все быстрее и быстрее, пока не раздался громовой бас старого морского волка:
— Трави вовсю!
По команде Барба Спиро все глаза впились в металлически звенящий трос. Когда он был уложен широкими кольцами, словно смертельно раненная змея, «Мирча» уже плыл свободно, потеряв всякую связь с берегом. Покидая реку, он уже резал грудью морскую воду.
Короткая команда и вслед за ней заливистые трели свистка раздавались на борту корабля, поглощаемого ночною мглой, постепенно окутывающей и море и землю.