— А вы плавали в тех местах?
— Конечно. Целый год я крутился среди Антильских островов, между Панамой, Мартиникой и Гвианой.
— А что вы там делали?
— Первый раз, когда я отбывал военную службу и был младшим офицером на «Кондоре», мы перевозили в Кайенну собак.
— Собак? — удивленно переспросил мудрец.
— Да. Две сотни собак из Пиренеев. Это страшная порода огромных овчарок. Они нужны были для борьбы с ягуарами, — нечто вроде красных тигров, которые нападали на людей и на скот на фермах.
— Прошу прощенья, но мне интересно узнать, возможно или нет кому-нибудь, там разбогатеть?
— Какое богатство можно нажить в стране, которая не что иное, как огромная тюрьма? Ведь туда свозят всех преступников Франции.
— Есть и у нас один соотечественник, приехавший оттуда, — несколько смущенно признался старик.
— Что ж! Значит, и он был каторжником. В этом легко убедиться: у него должна быть татуировка — порядковый тюремный номер.
И капитан, веселый и словоохотливый, принялся за длинный рассказ с воспоминаниями и морскими приключениями из тех времен, когда он был на Антилах.
Только покончив со второй бутылкой портвейна, мудрый старец медленно, с великими предосторожностями спустился по шаткому трапу. Теперь он был просвещен, но не полностью удовлетворен; дьявол любопытства подзадоривал его: ему хотелось услышать признание во всем от самого американца.
Вечером оба старика сидели дома и беседовали, заперев дверь и опустив шторы. На столе стоял графин старой мастики с острова Хиос. Доброжелательный и радушный, старый мудрец побуждал Николу Марулиса открыть душу перед давним и добрым приятелем. И язык американца начал постепенно развязываться, в то время как глаза пристально смотрели на дно стакана, на оставшуюся там каплю мастики, белую и матовую, похожую на опал.
Примешивая к греческому языку румынские и французские слова, он начал рассказывать о своей жизни, о злоключениях, сквозь которые он прошел.
Никола Марулис был совсем мальчишкой, когда покинул Сулину. Он нанялся юнгой на французский галеот, который возил хлеб с Дуная в Марсель.
Маленький и быстрый, Никола при маневрах с парусами получил место на самом верху мачты, которое называлось «ласточкино гнездо».
Как-то раз в алжирском порту, где они грузили табак для Тулона, он познакомился в баре с арабской еврейкой, белой, как фарфор, с черными, словно агат, глазками. Девушка эта была любовницей одного моряка, мрачного испанца. Поругавшись с любовником, она принялась строить глазки Николе скорее для того, чтобы досадить испанцу. Остальные моряки потешались над этой историей. Испанец был в ярости. Встречая Николу на палубе, он скрежетал зубами, и скулы его ходили ходуном.
Как-то утром, когда корабль под всеми парусами был уже на рейде, его застиг шквал. Раздалась торопливая команда: «Все по местам», — и матросы, словно кошки, бросились вверх по веревочным лестницам на мачты. Легкий Никола первый забрался на самый верх, чтобы убрать паруса. За ним последовал испанец. Они стояли рядом и вместе боролись с концом паруса, который хлопал и вырывался из рук под завыванье ветра. Вдруг Никола почувствовал сильный удар, заставивший его на мгновенье потерять под ногами канат, на котором он держался. Испанец, не говоря ни слова, ударил его ногой в живот. Едва не упав, Никола вцепился в глотку испанцу. И началась схватка на самой верхушке мачты, над пропастью, при ураганном ветре, положившем корабль на борт.
Словно обезумевшие звери, впились они друг в друга руками и зубами. Это была борьба не на жизнь, а на смерть. Лежа на рее, каждый пытался столкнуть другого в зияющую пропасть. Когда Никола почувствовал, что испанец оттеснил его на самый конец реи и он вот-вот полетит вниз, он отпрянул от испанца и выхватил нож, который висел у него на шее, привязанный к шнурку. Шнурок оборвался, и Никола вонзил лезвие в грудь испанца по самую рукоятку.
В тот же миг они оба полетели с мачты, словно птицы со сломанными крыльями.
— Я, — пояснил Никола, — был на самом конце реи, и мне посчастливилось упасть в воду, а испанец был ближе к середине и упал на деревянную палубу…
— И?.. — глаза Логаридиса блестели из-под очков.