ПЭ текла да текла, граждане становились болтливы, у объектов слетались стайками; по ночам, как водится, тоже к монументам наведывались.
Мне Повеса, Пушкин, рассказывал, что всю ночь у подножия валял дурака хмырь какой-то, чудак, наизусть декламировал куски из трагедии «Борис Годунов», смаковал особенно фразу: «О Боже мой, кто будет нами править?» Скажет фразу, задумается. Из «Ревизора» кусочек: «Ну что, брат Пушкин, как?» Помолчит и опять заведется: «О Боже мой...» Про убитого младенца, конечно, да про самозванцев чудило гундел. Стоял Пушкин, потупясь, главу опустил; задумчив. А чудак всю ночь колобродил. После, днем, закатили митинг. Их тогда еще милиция разгоняла, а они: «Поэта бы постеснялись!» — орут. Соблюдения Конституции требовали.
Мне Повесу не доводилось изображать, хотя и влекуще хотелось. Поначалу роли нам по жребию доставались, после стала участвовать в их распределении секретная ЭВМ. Доставались мне все больше представители социалистического реализма: Маяковский, Горький, Толстой Алексей Николаич. Отработал однажды смену и в паре: Минин — Пожарский. Ванькой был, первопечатником Федоровым.
Наконец мне доверили лабать Лукича. И не где-нибудь в глухомани Московской области, не в Царицынском парке у музыкальной школы, малахольного, хиленького, а на горке, на Октябрьской, бывшей Калужской, площади — архиглавного Лукича.
Трудно, тяжко лабать Лукича, а особенно в пору реставрации демократии и невнятных толков о социалистическом рынке. После смены снимали психоэнергию, ее набралось предостаточно, потому как чего-чего, а апатии и равнодушия к Лукичу никто не испытывал. Подбегали, пересекая площадь под неистовые свистки лейтенанта-регулировщика и под визг тормозов, возлагали (демонстративно) цветы. Иль, оставшись благоразумно поодаль, возле выхода из метро, поругивали. Микродиспут по поводу моего сочинения «Государство и революция» длился десять минут, а дал чуть ли не тысячу эргов. Эти эрги сняли с меня, аккуратно перекачали в аккумулятор. И теперь я переодевался в гражданское, собирался домой.
Когда выбрался из лаборатории снятия ПЭ, носом к носу столкнулся с... Лианозян. Та обрадовалась мне несказанно.
— Сколько времени я не видела вас! — с придыханием сказала особенным, страстным голосом.
— Да,— я буркнул,— давненько мы... это самое... не встречались.
Она:
— Дорогой мой, как вам работается?
— Ничего.— И я высморкался,— Стараемся. А’хи ста’аемся.
Улыбнулась:
— Лукич? Ой, а я...
И затараторила дама: ее приняли в штат, присвоили звание, и теперь она офицер государственной безопасности, получает надбавку за звездочки. Трудно, вкалывать приходится много, но она нашла свое место, была Зоей Космодемьянской, в Ленинграде была, на почетном посту, государыней Екатериной Великой, а теперь намекают ей на загранку.
— А сейчас я со смены.— И смотрела маслеными глазищами-черносливом.— Так, конечно, пустяк, Скорбящая Мать...
В переулочке, неподалеку от секретной лаборатории, приютились мои «Жигули». Предложил подвезти: ничего другого не оставалось. Вставив ключ в замок зажигания, полюбопытствовал:
— Вам, Лиана Левоновна, в какие края?
Усмехнулась, сказала, что таксисты не имеют права спрашивать пассажира, куда ему ехать.
— Да,— заметил я,— но это ежели пассажир еще не в машине. А когда, как говорится, пассажир произвел посадку, то как же...
— Как же, как же,— передразнила меня.— К вам поедем! Понятно? К вам!
Яша тоже в Белых Столбах побывал, и не раз: отвозил передачи. То фруктовый кефир да печенье, то колбаскою разжился полукопченой. Писем Яша учителю не писал: сознавая свою патологическую неграмотность, справиться с ней не мог и стеснялся ее, хотя, кажется, чего бы тут и стесняться, не владели фараоны российской грамматикой, обходились они какою-то там своей пиктографией или клинописью. Но умел он пошептать на пакетик кефира, закодировать сигнал: «Помню, люблю». До учителя сигнал доходил.
Так случилось однажды, что на трое суток зарядил окаянный бескрайний дождь, фараон промок, в разбитых ботинках хлюпал он по тропе, ведущей к скорбному дому от станции. Нес коробочку конфет «Клюква в сахарной пудре» — развернувшие сомнительную деятельность кооперативы одно время наперебой взялись сыпать сахар на клюкву; клюква стоила дорого, но надо же было развлечь учителя чем-то неординарным, да конфеты и заговорены были, обшептаны.
Дождик? Ладно, переживем, беда только, что рядом сын, Антонин: увязался, упросил взять с собой.