У меня ключи от всех кафедр и кабинетов, включая Лункаб. Но в Лункаб мне сейчас не надо, разве что после, сыночка туда свожу, покажу ему коллекцию окон-лун. Мне только в приемную ректора, туда, где сидит наша Надя и где видно окно соседнего дома, а в окне дама в малиновой рубашонке, та, что пробует с поварешки какое-то смачное варево, компот ли, борщ ли.
Уж шесть недель стоит она неподвижно, застывши. Может, конечно, на ночь она и уходит из кухни, а приходит туда рано утром с тем, чтобы сварганить свое ежедневное кушанье и застыть в неподвижности. А может, она и вообще так застыла. Почему-то вдруг у меня мелькнула догадка: между дамой в малиновой рубашонке и Магом есть какая-то связь. Не знаю, почему мне вспомнилась застывшая дама, но подумалось: «Что-то должно приоткрыться!» И я помчался в приемную. Вставил в скважину ключ, распахнул рывком дверь, ворвался. Для того, чтобы глянуть в окно, бывшее когда-то шестиугольной звездой, надо было немного нагнуться.
Я нагнулся.
Лунный свет серебрил стену противоположного дома. В ней чернело единственное окно: силуэтом в его темном проеме застыла дама.
Вдруг...
Нет, я все-таки не зря поспешал сюда! Дама вдруг встрепенулась, ложка в ее руке дрогнула, начала немного вибрировать. Вспыхнул свет причудливых голубых тонов, перешел в лиловый, в багряный, в розовый.
Дама взмахнула ложкой, как дирижерской палочкой. С ложки брызнули капли жидкости, и в это мгновение московское небо раскололось в салюте, причем об заклад я готов побиться: салют повторял цвета, которые за секунду до очередного залпа сверкали здесь, на кухне у дамы.
Взмахнет дама ложкой, сверкнет на ее кухне сиренево-лиловое в сочетании с желтым — и через несколько мгновений точно таких же цветов вознесутся в небо ракеты. Залезет дама своей поварешкой в кастрюльку, зачерпнет там алое что-то, поварешкой взмахнет, и в ответ ее взмахам — залпы. У дамы алое, и ракеты алые. Голубое у дамы, и белое с голубым в небесах.
Ложкой, ложкой в упоении машет дама. И уста шевелятся, да разве услышишь? Заклинания шепчет? Стихи? Непристойно ругается?
Громых... громых... Громыхает салют.
Я аж на корточки присел — знай, глазею.
И чем-то выдал себя: обернулась дама, пристально посмотрела в наше окно, явно меня увидела. Повернулась ко мне лицом, рожа скривилась; но надо же даме работу свою непонятную делать: дирижировать громыхающими салютами. И то уж она, на меня глазеючи, задержалась, помедлила, и очередной залп золотистых ракет задержался заметно. Но — громых! — громыхнул.
Потом гаснет все: после ярого светового буйства кухня дамы кажется мрачной, и уже ничего не видать.
Ухожу из приемной. В полутемной тишине поднимаюсь наверх: как они, мой сын и моя... В общем, Люда?
— Па-па,— говорит мне Васятка, как всегда, разделяя два слога в дорогом для него слове «папа»,— па-па, а ты ничего не заметил?
— А что я должен был заметить?
Вася полон восторга. Люда стоит, положивши руки ему на плечи. Улыбается. Смущена.
— А то! — кричит Вася.— А то, что залпов... Скажи еще раз, сколько должно быть залпов?
— Двадцать четыре бывает всегда.
— А сейчас мы с Людмилой Александровной двадцать пять насчитали. Двадцать пять! И, выходит, ты меня обманул: правда же, двадцать пять было залпов, да?
Люда недоуменно кивает.
— Вася,— пытаюсь я проявить находчивость, — знаешь, наверное, двадцать пятый залп в твою честь громыхнули. К дню рождения, а?
— Па-па, только ты не шути. А как мог салютный начальник узнать про мой день рождения?
— Он такой, что все-все узнает. И какие уж тут шутки, сыночек!
Но тут зазвонил телефон, завизжал по-щенячьи:
— С вами говорят из райкома, как дежурство проходит, нормально?
— Нормально.
— Если будут возникать вопросы по поводу якобы избыточного количества залпов в салюте в честь Великого Октября, поступило указание в зародыше пресекать пересуды. Сколько надо, столько и было залпов, вам понятно?
— Понятно,— бубню я и рукою Люде показываю: погаси, дескать, свет, ни к чему он!
Обывателя приговорили к дежурствам,— что же, он и на дежурства покорно побрел. Разумеется, совершенно иное дело — сеть квартир в Столешниковом переулке. Там дежурства — так уж дежурства: снуют спортивного вида фигуры в синих, в серых пальто, в модных куртках на «молниях» — люди с незаметными лицами, растворяющиеся в толпе без остатка. Неторопливо проходят двором, вдавливаются в стену и исчезают: были они, и нет их.