— Не думаю, что вы хотите знать. Идёмте лучше туда, — Демид направился в другую от столпотворения сторону.
— Нет-нет, очень даже хочу, — графиня посмотрела на служанку, Ларису, — та стояла с опущенной головой, семенила, явно зная, что там — на площади.
Демид напрягся — кажется, внимание Лизаветы он безвозвратно потерял, прогулка была замечательной, но всему когда-то приходит конец…
Сам идиот, мог повести её иной дорогой.
— Этот за двоих сойдёт, — послышалось из толпы, стоило им приблизиться. — Тягает, как конь, можете прямо так впрягать — справится.
— Девку-девку покажите!
— А ну-ка, пос-сторонись! Сделка идёт! — раздавалось разными голосами.
— Барыня, без матери продавать, как-то оно…
— А ну молчать, меня мальчишка интересует!
Лизавета нахмурилась. У неё закралось нехорошее предчувствие. Да что там предчувствие, очевидно — прогулка переставала быть томной. Всё стало ясно — они вышли на рабий рынок.
Лизе уже всё равно было на то, что её спутники остались где-то позади — без стеснения протиснулась в самый первый ряд.
Крепостные — от мала до велика, стояли сутулой кучкой, и всяк интересующийся мог подойти: ощупать, в рот заглянуть.
— У этой, вона, бёдра широкие, хорошее потомство даст, — проговорила старуха рядом с Лизой.
— Негусто сегодня как-то, — послышалось из-за её спины.
— Что за невоспитанность! Не толкайтесь! — сказали Лизе, но ей было всё равно — она с ужасом наблюдала, как прямо здесь, на Сенной, в центре столицы, торговали людьми.
— Писят ему рублёв, сотню не дам! — сварливо проговорила женщина в уродливой шляпке. Она когтистыми пальцами схватила за подбородок мальчика — тощего, мелкого, от силы лет семи.
— Не-эт, барыня, я с мамкой хотел его продавать, тогда бы за писят отдал. Ежели его одного хотите — то сотня.
— На кой мне баба, чёрт ты плешивый? Отдавай пацана! Шисят — последнее слово!
— Да вы меня разорить хотите, барыня! Где это видано, чтоб в столице такого складного малого за шисят рублей отдавали? Семьсят ему — крайняя цена! Смотрите руки какие длинные, высокий будет! А ща вона тощий — ест мало, не затратный! Семьсят — и по рукам! — не сдавался торговец.
— А! Чёрт с тобой! По рукам! Забираю! — она полезла в сумку, но вдруг раздался ужасающий крик. Из крепостной толпы вывалилась женщина, схватив мальчика, обняла всем телом и закричала:
— Не пущу! Убивайте — не пущу!
— А ну! Пошла вон! — рявкнул торговец, и тут же женщину схватили за шкирку, оторвали от ребёнка.
Лизу затрясло. От страха — отвращения! — она не могла и шагу ступить, лишь смотрела, как пришедший вместе с покупательницей хватает мальчика, как обмякает на земле его мама, как бросается вперёд другой крепостной, но его тоже отталкивают, бьют по голове, а потом — когда он падает — пинают.
Воздух не поступал в грудь, в ушах зашумела кровь.
— Я куплю, — послышалось словно из-за закрытой двери. — Всю семью.
— Не-эт, барин, мальчишка мой уже!
— Ещё не заплатили. Всех говорю, куплю — и мальчика, и мать. Слышишь?
— Барин, извольте — так дела не делаются, мы по рукам ударили, — залебезил торговец.
— Да где у вас, у торгашей, честь? Ударил-не ударил, какое тебе дело? Мне отдавай, тебе же лучше. Говорю же — всю семью куплю. Или мало?
— Мало, — не растерялся торговец. — Честь дороже продают.
— Тогда и остальных забираю. Сколько тут голов? Семнадцать? Беру!
Лиза обернулась на князя — у неё всё никак не получалось осознать смысл услышанного.
— Гриша, иди сюда. Выпиши!
Тут же к ним пробился Гриша, князев слуга.
— А я не согласился!..
— Согласишься, — перебил торговца Гриша. — Или не знаешь, кто есть князь Воронцов?
Торговец умолк.
— Людей — в именье Вавиловых, — проговорил князь и, схватив Лизу за локоть, грубо увёл из толпы. Так и шли, пока шум рынка не сменился тишиной узких улочек. — Простите, Лизавета Владимировна, — наконец, он отпустил её.
— Что? — Лиза ошарашено на него посмотрела. — Что, простите?
— Я был груб, — князь отступил на пару шагов.
— Я… я… — Лиза не находила слов. — Простите… куда вы сказали, людей?
— Это мой вам подарок… Извольте! — остановил, только она открыла рот. — Мне ничего не стоит, а у вас им больше пользы.
У Лизы навернулись слёзы. Она тихо шмыгнула, отвернулась и, приподняв вуаль, аккуратно промокнула глаза платочком.
— Как они могут так? — спросила тихо. Голос её звучал жалко, тонко — настолько тонко, что это без труда ранило сердце Демида.