Нет, такое не положено. Такое стыдно, порицаемо. Сам из себя выпрыгни, но при дворе появись, а коли уж намёки есть, что ты последний мужчина своего рода…
Странный шум заставил придержать коня, прислушаться. Точно — словно бой какой, а в темноте и не понятно, куда ехать. Нужна ли помощь?
Ай! Да что за вопрос?!
Демид пришпорил коня и отправился на звук. Поведение его никогда не славилось стремлением к самосохранению. Лучше пусть помрёт от рук дорожного ворья, чем будет всю оставшуюся жизнь корить себя за то, что не вмешался — такой морали он придерживался во всём, и тётушки всё диву давались, как он жив до сих пор.
И правда сражение! Словно бы по волшебству — именно здесь, противореча законам природы, на узкой тропинке едва ли годной для экипажа, под сенью пушистых верхами сосен, было светло.
От стоянки уже подоспели офицеры, смешались со стражей явно дворянского экипажа, и лихо — уже почти завершив это сражение — отбивались от немыслимый в такой близости к станции кучки разбойников.
Разобрались. Демид спешился, подходя ко знакомому офицеру — он тут служил, наверное, с самого основания.
— Княже? — удивился офицер. Затем, заметив новенькие нашивки, споро отдал честь. — С повышением!
— Уже в отставке, — Демид присмотрелся к поставленным на колени разбойникам. В тряпье, грязные — то ли для маскировки, то ли просто. Оружия, отобранные, в куче — ржавые, ломанные. — И что делать будете?
— Чего тут думать — на месте казним.
— Не сметь! — донеслось звонкое из экипажа.
— Ваше сиятельство! — оттуда же в волнении.
— Да отпусти ты меня! — дверь, как от удара, распахнулась, явив всеобщему взору блестящие от злости глаза. — Это самоуправство! Кто позволил казнить на месте?!
— Закон государев, — пробормотал офицер, озадаченный.
— То за смертоубийство или ещё что хуже, а эти — эти в чём преступники? В бедности своей? В том, что хлеба нет?
— Так ведь на боярыню…
Демид молчал, словно и не был там, с ними. Взгляд его прицепился к воплощению жизни, к тонкому — естественному природе — стану, ко сжатым во гневе мелким кулакам, острым не по моде, но, очевидно, не видавшим труда. Дворянка эта казалось в равной степени столько высокоранговой, сколько и провинциальной, одетая закрыто, как того приличествовала мораль, но не двор, придерживая сбившийся с головы платок, раскрасневшаяся, да так сильно, что и в полумраке заметно. Она ввела Демида в такую растерянность, которую он не знал и в самые молодые свои годы.
— Ваше сиятельство! — из салона выпала старуха явно не того положения, чтобы делить экипаж с госпожой. Она мигом накинула на разгорающийся огонёк, словно бы туша его, тёплую не по сезону песцовую шубку. Девица, озябшая, укуталась, воротом прикрыла лицо и, наконец, оправила платок, натянув на лоб, — только глаза и сверкают. — Снова же заболеете!
— Во мне пыл негодования, Дуся, к такому болезнь не пристанет!
Демид медленно — излишне медленно, но до положенного этикетом уровня, — поклонился. Глаза же — как бы стыдно ни было признать — так от девицы и не оторвал. Третий год как вдовец, он давно не испытывал и толику произошедших чувств.
В ответ получил быстрый — ему в противоположность — реверанс.
— Приказываю отпустить. Тихон! — из экипажа спустился старик, смутив Демида в разы сильнее Дуси.
— Ваше сиятельство? — он встал позади, не поднимая седой, с поблёскивающей лысиной, головы.
— Прикажи накормить.
— Ваше сиятельство, продовольствие к концу подходит.
— И моё?
— Ваше в порядке-с.
— Накорми с моего, я с сегодня буду поститься, — и, отвернувшись, пробормотала, — может так хоть заглажу вину.
Она медленно направилась к экипажу. Поднимаясь, добавила:
— Всем офицерам выплати как отсчитаешь — в благодарность за работу.
Демид опомнился, когда дверца закрылась.
— Её светлость? Не изволите ли представить?.. — обратился Демид к ближайшему. Офицер не имел о личности госпожи ни малейшего представления, а вот её старик ответил:
— Её светлость графиня Елизавета Вавилова.
Демиду стало нехорошо. Он, сперва поджав губы, всё же спросил:
— В каком её светлость родстве с графом Фёдором Евгеньичем?
— В супружеском, — был озвучен приговор. И так тошно стало, словно бы не выдавали каждую вторую дворянку за смердящих тупоголовых кретинов, знаменитых разве что тем, сколько домов для утех посещают и сколько выпивают прежде, чем уйти в беспамятство.