Вновь охватила злость: Фёдор — стена, разделяющая меня и счастье.
Ладонь нащупала эфес кинжала, извечно спрятанного в складках одежд. Частица души, он всегда был со мной в память о погибших в бою горцах, об Анзоре. Его именем я и назвала кинжал, которым, впрочем, ещё никогда не приходилось воспользоваться.
— Вот оно — твоё прижизненное наказание, — обратилась к Фёдору тихо. — Стоило ли растрачивать время попусту? После себя ты оставишь лишь грязные пелёнки. Ходишь под себя, ни встать не можешь, ни слова промолвить, кормишься с ложки — а всё твои развлечения…
За время, проведённое в поместье, я многое узнала — и тайное, и явное. В лицах — детских и уже юношеских — мне виделись Фёдоровы черты. Конечно — мерещилось, это я знала точно, но что ещё я точно знала, так это список жертв его нездорового вожделения, знала каждую высеченную до уродства и до смерти, знала о вытравленных из материнских утроб младенцах. Знала о братских могилах непокорных холопов, тех, кто смел заступиться — за жён, матерей, дочерей, сестёр. Всякому несогласному — всякому обладающему разумом и моралью! — дорога была одна — в яму, где уже ждали десятки сгнивших тел, каждое — неузнаваемое, неизвестное.
Да, я знала теперь слишком многое, но в том моя человеческая обязанность.
— Продал ты жизнь ради наслаждений и вот — вот оно! — возмездие. Только тебе ли одному? — смешок вырвался из груди. — Может, и мне. Ходить мне до скончания веков с бременем жены слабоумного. Но что страшно — с бременем жены душегуба… А ведь думала, дура, — мне это на руку: не нужен ни супруг, ни потомство, вдова при живом муже и общество бы ничего не требовало. А сейчас? — правда раскалённым железом лилась изо рта. — Смотрю на чужих детей — и сердце кровью обливается. У меня ведь тоже могли быть такие — краснощёкие, чумазые, с большими искренними глазами и чистым сердцем, которые любили бы меня не за что-то, а просто так, просто за то, что мать им. Разве не заслужила я столь искренней любви?
Замолчала, словно он мог дать мне ответ — но ответа не последовало.
— Видимо, не заслужила. Одна мне сейчас радость, думать, что ты всё понимаешь, чувствуешь, каешься. Иначе же в чём смысл такого наказания? Нет, беспамятства ты не заслужил, не заслужил забвения — лишь влачение в тюрьме собственного же тела. Кто знает, может, Бог, Милостивый, искупит тем твои грехи и введёт в Свои Сады без счёта?.. А я же, за бессердечие, за мстительные мысли, буду обречена на вечные страдания.
Слюна пеной скопились на улыбающихся губах Фёдора, словно тем самым он хотел сказать: «Плевал я на твои морали!» Это зародило в груди немыслимое раздражение, такую нездоровую злость, что захотелось прижать к рыхлому, расплывшемуся в одебелой неге лицу подушку и не отпускать, пока бездвижное тело не испустит последний вздох. Я сжала челюсти, зубы скрипнули, и ничего мне больше не оставалось, кроме как вылететь из покоев моего собственного злого рока. Никто из Вавиловых его не избежал — я не исключение.
Кинжал так и теплился в руке, словно я могла бы им воспользоваться.
Не могла. Конечно, не могла — из трусости боле, чем из богобоязненности, оттого лишь сильнее себя ненавидела.
В свет отныне я не выходила. Боялась не встречи с князем — собственной слабости. Теперь, когда я знала, что чувства мои взаимны, становилось страшно. На что способны два увлечённых сердца? О-о, на многое, но в первую очередь на то, чтобы найти себе тысячу и одно оправдание…
Повода для оправданий я создавать не хотела. Выжидала, покуда это паскудное щемящее чувство внутри не затихнет. Мерзкие осы роились в желудке, щекотали его стенки, вызывали тошноту… Нет, я привыкла держать чувства в узде. И как хорошо, что есть дело, в которое можно окунуться с головой!
Кружевная мануфактура начала работу. Ещё не все кружевницы поступили, но и без того дело шло бодро — завезли сперва только лён, шелка задерживались, а потому женщины не нервничали излишне. С шёлком им работать не хотелось — страшно, ответственно, каждый привык, что и за ломанную шпильку могут высечь, а тут — драгоценный материал.
Искоренять этот страх я собиралась шаг за шагом, и для начала мне потребовалось выписать каждой труженице мзду — за работу. Пока они плели без продаж — про запас — но в ближайшую же ярмарку мы планировали представить товар широкой публике, а как только появится шёлковое кружево, его носить буду я, тем самым привлекая к товару внимание дворянок.
Затворничала с месяц, но вечно это продолжаться не могло, а потому я вышла в свет — и сразу на очередное собрание в Кружке.