В темноте было плохо видно, но я разглядела лейб-медицинскую нашивку — придворный лекарь. Империя наша столь переживает о вымирающем роде Вавиловых, что и докторами своими делится? Интересно. Хотелось бы знать, какие цели преследует нынешний император? Искренне ли он сопереживает народу, нам, или же пытается тем самым замолить грехи заигравшегося в куклы отца? Кто мы для него — очередные фигуры на шахматной доске, или право имеем?
— Ваше сиятельство?.. — тихо позвал управляющий.
— Да?
— Беда миновала, — повторил священник. — Храни вас Бог, — и на этом он удалился.
— Этот наш?
— Что?..
— Священник — наш?
— Придворный.
Могла бы и догадаться.
— А у нас своих нет?
— Не в должном чине, ваше сиятельство. Батюшка отпевать приходит, да вот…
Какова напасть, а! Зря пришёл, получается.
— Доктор, вы не заняты?
— Слежу за графом, ваше сиятельство…
— Он никуда не денется, — отмахнулась. — Идёмте.
— Куда, ваше сиятельство?
— К той, что высекли. Мирон Олегович, — обратилась к управляющему, — веди. Она ещё жива?
— Жива, — сразу понял он, о ком речь.
— Лекарю показывали?
— Не велено-с…
Меня такое зло взяло:
— А сам что? Головы на плечах нет?
Мужчина опустил эту самую голову. Не молодой уже, в отцы мне годится, а то и в деды. Стало стыдно…
— Совсем вам человеческое чуждо, — пробормотала. — Идёмте! Павел Кирсаныч, осмотрите её.
— Как прикажете-с, — не стал отпираться доктор. Ещё бы, сказал бы он что против, лёг бы рядом с барином! Знаю я этих высокородных, дворяне им — люди, а об остальных и думать не надо.
Шли мы долго, всё больше — вниз, пока Мирон Олегович не открыл перед нами одну из дверей.
В тёмной сырой комнате не жгли свечей. Свет от нашей лампадки — так символично, будто ниспосланный Господом — залил комнату, освещая сгорбленную женщину, сидящую на постели. Она была не молода, и я удивилась: это причина бариновой «хвори»?
Покуда глаза привыкали, я разглядела и остальное пространство. На кровати женщина была не одна, она дремала над накрытым покрывалом телом.
Как разительны были отличия! Холёный барин — виновник, укутанный шелками, умытый, со сложенными на груди пухлыми руками, словно бы спал, а не умирал — в опочивальне, убранством походящей на лучшие французские дворцы. И жертва — в сыром подвале, на грубой постели, накрытая грубым же сукном, лежит на животе с раскинутыми в сторону тощими руками, будто распятая.
В комнате таких постелей было ещё пять — все плотно друг к другу, к стенам, между ними едва ли можно протиснуться.
Окон нет.
Стойкий запах плесени мутил разум, на кроватях зашевелились, и стали очевидны силуэты — детский, мужской, женские. Это не общеслужебная комната — семейная.
— Мирон? — прохрипела проснувшаяся женщина. Рука её первым же делом — не подвластная ей, выученная — потянулась к лежащей, смерила температуру. — Совсем ей плохо.
— Я, Люба. Барыня доктора привела…
Молчание, и я вдруг с ужасом осознала — это не просто чьё-то семейство, это семейство управляющего — в полном сборе. Жена, Любовь Аристарховна, три дочери, имён которых не помню, сыновья — Олег и, второй, совсем ребёнок.
Стало тошно.
Что же это за люди, что и на пороге смерти у барина не возьмут? Вон, два пролёта наверх — шелка, свечи, дрова всех видов, одеяла, расточительные яства, на худой конец — столовое серебро: бери и продавай, лишь бы жизнь свою лучше сделать. Управляющий ведь, никто и не подумает, никто и следить не будет! Что же это за сознание такое у человека? Рабское ли или столь набожное? Но и Господь не накажет, если украл ты вынужденно, Он лучше знает, Он видит, что на душе.
— Блаходетельниц-ца! — слабое восклицание. Любовь Аристарховна вдруг бросилась мне в ноги.
— Барыня не велели, — схватил её супруг. — В ноги запрещают-с…
— Да как же! — не слышала она, упорно стремясь на пол.
Я молча её подхватила, обняла.
— Простите, — проговорила сдавленно. — Мирон Олегович, несите свечи. Батюшка оставил кадило, тоже сюда несите — барину уже ни к чему. Господи-Боже… Как скверно ваше положение…
В голове роились мысли: если жертва — дочь управляющего, как допустил он наказание? Если барин слёг, неужто успел приказ отдать? А кто исполнил? Разве те, что живут тут, не семья друг другу? Барин не в себе, так важно ли исполнить его приказание? Кого они боятся ослушаться? Или же так запуганы, что и мёртвых хозяев будут бояться?