Он быстро нашел нужный ему дом на Николоямской. Раньше такие дома называли господскими. По массивной мраморной лестнице с дубовыми перилами поднялся на третий этаж. Дверь открыла закутанная в пуховый платок мрачная старуха в пенсне, по виду из бывших, и на вопрос Ежова, живет ли здесь Степанов, молча указала на дверь в конце тускло освещенного коридора.
Не успел Николай дойти до двери, как она открылась и навстречу ему вышел Василий.
— Кола, дружище, рад тебя видеть, молодец, что пришел. Проходи, раздевайся.
— А ты неплохо устроился, — сказал Ежов, проходя к столу и осматривая дорогую старинную мебель.
— Наде, моей жене, эту комнату выделили как большевичке и передовой работнице. Она сейчас в вечернюю смену трудится, придет за полночь.
— А что за старуха мне дверь открыла, ее мать?
— Да ты что? Надя сирота, с малолетства у тетки воспитывалась. А эту бабку зовут Анна Германовна. Или Генриховна. Никак не могут запомнить. Это лишенка. Ее уплотнили. Раньше вся квартира ей с мужем принадлежала, пять комнат.
— Вот жили, гады. А муж-то небось купец какой-нибудь был или заводчик.
— В банке управляющим служил, умер в девятнадцатом. Сын у них еще был, офицер. Того в октябре семнадцатого солдаты в Твери шлепнули. Ей комнату оставили, а сюда четыре семьи поселили. Она бабка тихая, вроде бы даже немного сумасшедшая. Почти ни с кем не разговаривает. Да ладно, черт с ней, ты-то как поживаешь? Чего раньше не заходил?
— А оттого, что в ноябре угодил в больницу и только в начале февраля оттуда вышел. Туберкулез лечил.
— Ну а сейчас как?
— Врачи сказали, что все прошло, и чувствую я себя нормально, бодро.
— Ну и хорошо. Ты мне тогда сказал, что из Марийской области приехал, обкомом там руководил. Опять туда возвращаешься?
— Нет. Там я с марийскими националистами схватился. Такие сволочи. Житья не давали. ЦК конфликт разрешил. Но пришлось меня отозвать оттуда, хотя товарищи Куйбышев и Каганович на моей стороне были. Сам знаешь, национальные кадры обижать нельзя.
— И куда теперь?
— Сегодня вопрос решился. Секретариат и Оргбюро утвердили меня ответственным секретарем Семипалатинского губкома партии. Это в Киргизии. Вот это дело я и решил с тобой отметить.
Николай подошел к вешалке, достал из шинели бутылку и сверток с закуской.
— Вот это хорошо, это по-нашенски. Вон там нож, режь закуску, а я пойду картошечку отварю, в мундире. Ты любил ее раньше.
— Я и сейчас не откажусь.
Первую стопку, как и полагается, подняли за встречу. Поговорить было о чем, как-никак вместе юность прошла.
— Ты-то из Питера давно, Вася?
— Считай, что с осени двадцатого. Год назад, правда, был несколько дней, мать похоронил. А до приезда в Москву в Калуге работал заведующим отделом пропаганды губкома партии. Там с Надей познакомился. Она из тамошних мест, к тетке приезжала погостить, а я как раз у ее соседей квартировался. А ты-то как, все холостякуешь?
— Да нет, женился. Скоро уж как два года. Тоня у меня большевичка и сама очень грамотная, в университете училась. В Казани, а потом и в Краснококшайске партийной работой занималась. А в Питере я почти пять лет как не был. А ты ребят-то наших, путиловских, не встречал? Кольку Григорьева, Ефимова Мишу. Не знаешь, где они?
— Про Мишку ничего не могу сказать, не знаю просто. А вот Григорьева Николая на фронте убили. Где и когда — не знаю. Брата я его год назад в Калуге встретил, он там на железной дороге работает.
— Что же, помянем Николая. Хороший был парень. Помнишь, нас на заводе кликали: Колька-большой и Колька-маленький.
— Да, ты еще на «маленького» обижался, любил больше, когда тебя «книжником» звали. А как твои: мать, Дуся, Илья?
— Переписываемся, но не видел давно. Пишут, что здоровы. Мама с Дусей живет, а Илья год назад женился. Хотел я к ним на Новый год съездить, да заболел.
— Нам с тобой, Коля, очень повезло в жизни, — сказал Степанов, наливая водку. — Простые рабочие парни, не шибко как грамотные, а такое доверие получили от партии.
— На то и Советская власть, чтобы рабочий класс к руководству привлекать. Диктатура пролетариата — это первейшее дело в революции.
— Да, Коля, нам еще нелегкая борьба предстоит. Работы непочатый край. Но скоро мы, большевики, такую светлую жизнь построим, что каждый в ней будет все иметь, что захочет, будет счастлив и свободен. Давай за это и выпьем.
Николай с аппетитом ел колбасу с картошкой. Потом взял бутылку и разлил по последней.
— Давай, Вася, выпьем за то, чтобы нам всегда оставаться друзьями и помогать друг другу, чего бы нам это ни стоило. Ибо грош цена любой дружбе без взаимной поддержки.