Теперь, чтобы двигать наше повествование дальше, придется ненадолго вернуться к событиям предшествующего вечера, вернее к одному лишь событию, касающемуся Дмитрия Разумихина, любимого родственника главного нашего героя.
Сказав Порфирию Петровичу, что нынче навещать товарища не станет, ибо поздно и незачем, Разумихин, по-видимому, слукавил. То ли не хотел показаться слишком чувствительным (он всегда этого опасался, ибо при грубости манер сердце имел предоброе), то ли в самом деле не собирался, да передумал, однако же из следственного отделения Дмитрий прямиком отправился в Столярный переулок, где квартировал Раскольников.
По дороге купил булку и колбасы, рассудив, что Родька, верно, голоден. Вошел в пахучую подворотню пятиэтажного дома, где дорогу ему преградил какой-то нечистый, крючконосый тип в грязном фартуке, по коему следовало предположить в нем дворника. Человек этот находился в той поре опьянения, когда все и вся вокруг кажется подозрительным и враждебным.
– Ну ты, – сказал дворник, крепко ухватывая Разумихина за рукав. – Ты тута не моги. Ходют! Тута приличный двор, а у тя вишь рожа. Пшел вон!
В общем, происшествие самое обыкновенное, какие случаются сплошь и рядом, не стоило бы о нем и поминать, если б не совершенно замечательный ответ бывшего студента. То есть, ответа-то никакого и не было. Разумихин лишь коротко взглянул в мутные карие глаза дворника, взял всю его нетрезвую физиономию в пятерню и оттолкнул от себя с удивительною силою, так что обидчик опрокинулся навзничь.
Событие это нисколько не омрачило деловитого настроения Дмитрия Прокофьевича. Он, насвистывая, в два счета поднялся по черной лестнице, куда выходили из квартир двери кухонь, по большей части отворенные.
Вход в каморку Раскольникова обнаружился под самою кровлею. Разумихин подергал – заперто на засов. Значит, дома.
Тогда принялся стучать и звать, да громко, так что с нижнего этажа высунулась Настасья – та самая горничная, которую накануне опрашивал Заметов.
– Что это он? Вроде дома, а не откликается? – встревоженно спросил ее Разумихин. – Нешто дверь высадить?
– Быстрый какой – высадить. – Настасья грызла яблоко, с любопытством оглядывая крепкую фигуру студента. – Я вот дворника позову, он тебе высадит.
– Дворника – это навряд ли, – весело отвечал Дмитрий Прокофьевич и снова заорал во все горло. – Родя! Это я, Митька Разумихин! Открывай, коли живой, всё равно войду!
– Поди к черту! – донеслось наконец из-за двери, и Разумихин вздохнул с облегчением.
– Фу, напугал. Ты болен?
– Катись, я сказал, – был ответ.
– Больны они, шибко больны, – сообщила Настасья. – Я штей носила, своих, не хозяйкиных, так и тех кушать не стали.
Дмитрий Прокофьевич почесал затылок.
– Родька, не отворишь, что ли?
С той стороны в створку двери что-то ударило – должно быть, бросили штиблет или сапог.
– Ладно, завтра я не один ворочусь, и ты у меня попляшешь, – пробормотал сам себе Разумихин, повернулся и побежал по ступенькам вниз.
Вместо прощанья ущипнул Настасью за бок, отчего та не без удовольствия взвизгнула, и впился белыми зубами в принесенную булку, рассудив, что до завтра она все равно зачерствела бы.
Это, стало быть, произошло поздним вечером во вторник, а нынче, около полудня, Дмитрий появился в Столярном вновь. Будучи человеком слова, привел с собою, как обещался, приятеля, одного Зосимова, недавнего выпускника медицинского факультета. Настроен Разумихин был очень решительно, готовый, если понадобится, вышибить своим твердым плечом створку, однако к штурму прибегать не пришлось.
Родион Раскольников едва пять минут как вернулся, а вернее, еле притащился из полицейской конторы, до такой степени ослабленный обмороком, что упал на кровать, не раздеваясь и даже не прикрыв за собою двери. Таким – неподвижно лежащим лицом вниз, почти бесчувственным – и застали его гости.
– Эге, – покачал головой Зосимов, флегматичный и немногословный молодой человек, очень старавшийся держаться солидно, чтобы казаться старее своих лет. – Поверни-ка его.
Разумихин немедленно исполнил приказание, причем переворачиваемый даже не открыл глаз, а врач посчитал биение пульса, послушал в трубку легкие и приоткрыл больному веко, чтобы посмотреть на цвет белков. Все эти действия, кроме самого последнего, к последствиям которого мы еще вернемся, заняли довольно много времени, ибо Зосимов вообще отличался обстоятельностью и неторопливостью.
Дмитрий Прокофьевич же тем временем оглядел пристанище своего бывшего соученика, да только присвистнул.