Стелловскiй далъ мне тогда 10 или 12 дней сроку думать. Это же былъ срокъ описи и ареста по долгамъ. Заметьте, что Демисовы векселя предъявилъ некто надворный советникъ Бочаровъ (когда-то самъ пописывалъ, переводилъ Гёте; нынѣ же кажется мировымъ судьей на Васильевскомъ островѣ). Въ эти десять дней я толкался вездѣ чтобъ достать денегъ для уплаты векселей, чтобъ избавиться продавать сочиненiя Стелловскому на такихъ ужасныхъ условiяхъ. Былъ и у Бочарова разъ 8 и никогда не заставалъ его дома. Наконецъ узналъ, что Бочаровъ – другъ Стелловскаго давнишнiй, ходитъ по его дѣламъ и проч. и проч. Тогда я согласился и мы написали этотъ контрактъ. Я расплатился съ Демисомъ, съ Гавриловымъ и съ другими и съ оставшимися 35 полуимперiалами поѣхалъ за границу».
Николас вернул листок.
– Да, фрукт этот Стелловский.
– Деловой человечек, родственная душа, – пожал плечами Аркадий Сергеевич. – Тоже был не дурак бабулек наварить. Раньше, до Морозова, фигурой Стелловского никто из литературоведов всерьез не занимался. А наш будущий маньяк поставил на эту карту всё. Он много лет разыскивал личный архив проклятого потомками издателя и в конце концов отыскал. Там, среди большого количества малоинтересных финансовых и юридических бумажек (Стелловский был известный сутяга и постоянно с кем-то судился), Морозов обнаружил то, о чем мечтал: папку переписки с Достоевским. В том числе несколько совершенно сенсационных документов. – Депутат передал Фандорину тоненькую файловую папку. – В частности, черновик очень важного письма самого Стелловского – тогда ксероксов и копирки еще не было, и черновики всегда сохранялись. Потом один любопытный финансовый документец. Плюс собственноручное письмо Федора Михайловича с комментариями Стелловского. Вы посидите, полистайте. А мы с Олегом пока доктора поищем. Он, как обычно, где-то застрял, а нам пора второй укол делать. – Депутат похлопал сына по плечу. – Олежек, кончай игру.
Как Сивуха, его сын и телохранитель вышли, Ника не заметил. Он весь углубился в чтение.
В первом файле лежало письмо Стелловского с пометкой красным карандашом «Отправлено 11 августа». Почерк у издателя был скверный, но к оригиналу для удобства прилагалась распечаточка (ну разумеется – не напрягать же депутату зрение): безо всяких неудобочитаемых ижиц и ятей, без помарок, крупным кеглем.
Wiesbaden, Hôtel «Victoria»,
à M. Theodore Dostoiewsky.
Милостивый государь Федор Михайлович!
Получил Ваше письмо и, признаться, остался весьма им недоволен. Денег хотите, а писать, о чем прошу, не желаете. Нехорошо. У меня, знаете ли, кредитные билеты на деревах не растут. Говорил Вам в Петербурге и повторю ныне безо всяких экивоков. Мне идея повести про пьяненьких и убогеньких, коею Вы пытаетесь меня завлечь, нимало не привлекательна. Я Вам семь тысяч не за то посулил, а за уголовный роман в духе Габорио или Эдгара Поэ. Вот чего жаждет публика, а не униженных с оскорбленными. Ах, батюшка Федор Михайлович, описали бы Вы преступление страшное, таинственное, с кровопролитием, да чтоб не одно убийство, а несколько, это уж непременно. С Вашим-то талантом! Чтоб у читателей, а пуще того у читательниц мороз по коже!