Если старуху Шелудякову убил худосочный студентик, то ему бы теперь лежать в своей конуре да зубами стучать от ужаса, а не шастать по улицам с топором за пазухой.
– Непохоже-с. Тут, верно, что-то другое. И с засадой я, кажется, дурака свалял. – Надворный советник развел руками. – У наглеца, который сутягу пришиб, нервы должны быть из железной проволоки. Такой к месту убийства не вернется, нет-с… Ладно, пойдемте в записях покойника рыться.
Но унынию и самобичеванию Порфирий Петрович предавался недолго, никак не долее часу.
Пока пил чай и курил папиросу, еще вздыхал и охал. Как стал диктовать имена из первой папки (начал с той, на которой значился ярлык «В работе»), сетования оставил, весь подобрался. А деле примерно на десятом случилось вот что.
– …Поручик Санников, к взысканию сто пятьдесят рублей, счета от портного. Записали-с? – взглянул пристав на письмоводителя, заполнявшего карточку, перевернул следующий листок – и как вскрикнет! Тоненько так, будто барышня, увидевшая мышь.
– Что? – удивился Заметов.
– Вот-с, вот-с… – Порфирий Петрович протянул ему дрожащей рукой бумагу.
Там красивым, с завитками почерком было написано: «Сего 4 июля переслано в суд заемное письмо на 115 р., выданное колл. асс-ше Зарницыной студентом Р. Р. Раскольниковым. Выкуплено за 12 р. 75 коп.»
– А-а! – закричал и Александр Григорьевич.
– Совпаденьице, а? – схватил его за плечо пристав, у которого глаза так и сверкали. – Может, я вовсе и не дурак, а?
– Вы талант! – воскликнул Заметов, пожимая ему руку. – Вы еще прежде этой записки всё правильно исчислили! Зарницына – квартирная хозяйка Раскольникова. Он ей задолжал, а она, не надеясь получить, продала вексель Чебарову. Тот подал к взысканию, чем подписал себе приговор! Ну, держись, студент! Попался!
– Погодите, погодите-с, это еще не улики, не доказательства, – остудил его надворный советник. – Мало знать, кто. Надобно его еще припереть, вот что-с.
В эту минуту из прихожей донесся стук распахнувшейся двери (видно, следователи, пребывавшие в озабоченности, позабыли ее запереть), и зычный голос позвал:
– Порфирий! Что это у тебя нараспашку? Эй, ты дома аль нет?
– Тс-с-с, это Разумихин, родственник мой, – шепнул пристав помощнику, вмиг убирая со стола папки и карточки. – По нашему делу, но при нем молчок. После договорим. – И громко откликнулся. – Входи, Митюша, входи, здесь я.
В комнату вошел крепкий, румяный молодец, очень бедно, но опрятно одетый. Он и вправду приходился Порфирию Петровичу каким-то дальним родственником, и оба находились в приятельских отношениях, хоть виделись нечасто. Этого-то Митю надворный советник вчера и поминал, когда впервые прозвучало имя Раскольникова.
Дело в том, что Разумихин, как и Раскольников, учился в юридическом факультете, был примерно тех же лет, а главное, почти наверняка вращался в том же кругу полуголодных студиозусов, ибо по недостатку средств тоже временно вышел из университета – по его выражению, «подгрести пиастров».
Дмитрий Прокофьевич был весьма славный молодой человек, рано оставшийся без родителей и пробивавшийся в жизнь собственными усилиями. Помощи от родных он решительно не принимал, хотя жил почти в нищете – перебивался с хлеба на квас, зарабатывая копеечными уроками и переводами. За такое кредо Порфирий молодого человека уважал, ценил в нем ум и отзывчивость, потому и послал к нему посыльного с записочкой.
– Здорóво, здорóво, – громко, со смехом, закричал Разумихин с порога. – Ишь, сатрап, с полицией вызывать придумал. По этапу, что ли, сошлешь?
– Следовало бы, – засмеялся и надворный советник. – Такого небритого-то.
Обнялись.
Разумихин и вправду второй день не брился, так что лицо его всё поросло густой черной щетиной. Он из принципа не оказывал внешним красивостям никакого уважения, при всяком удобном и неудобном случае доказывая, что порядочного человека видно по взгляду и повадкам, а помады да куафюры выдуманы прохиндеями, которым надо свое нутро поавантажней прикрыть.
Дмитрий и сейчас немедленно высказался в том же смысле, на что Порфирий Петрович с улыбкой молвил:
– Поглядим-с, поглядим-с, вот встретишь какую-нибудь этакую (он показал жестом), всю воздушную, с негой во взоре. Тут и побреешься, и приоденешься, да еще, пожалуй, власы брильянтином намажешь.
– Вот, – показал Разумихин крепчайший кулак, в котором большой палец был просунут между средним и указательным. – Не дождутся. Я человек, а не павлин.
Он с подчеркнутым интересом оглядел кок и платье нафранченного Александра Григорьевича, так что тот покраснел, а Порфирий Петрович захихикал.
– Это мой помощник, Александр Григорьевич Заметов, за работой засиделись. Ты его полюби, он человек отменно хороший, хоть и щеголь.
– Ну коли хороший, то не беда, если щеголь. Как там у Пушкина твоего: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей». Разумихин, – представился Дмитрий, крепко сжимая письмоводителю руку, и оборотился к родственнику. – Ну, говори, зачем вызвал. Я тебя, сухаря, знаю. Видно, неспроста?
Он уселся на край стола и приготовился слушать. При всей громогласности человек это был очень и очень неглупый, в мгновение ока переходивший от болтовни к делу.
– Скажи-ка, Митя, известен ли тебе по факультету некий Родион Романович Раскольников? – не стал ходить вокруг да около пристав.
Получил ответ: известен, и не только по факультету, ибо прежде приятельствовали и даже соседствовали.
– Я ведь тут комнатенку снимал. Чуть не год, – пояснил Разумихин. – Теперь вот в Васильевском острове поселился, для приятельства далековато. Да и не больно покамарадствуешь с Раскольниковым, нелюдимый он. А на что тебе Родька?
– Так-с, ничего особенного, – увернулся Порфирий Петрович. – Стало быть, приятельствовали? Вот и навестил бы товарища, проведал.
Дмитрий нахмурился. Как уже говорилось, он был весьма неглуп.
– Э-э, постой, постой. У вас тут убийство было, весь город говорит. Старую жабу Шелудякову прибили. Ты, поди, расследуешь? Ты ведь в Казанской пристав следственных дел. Уж не в этой ли связи? Раскольников-то тебе зачем?
И опять надворный советник оставил вопрос без ответа. Еще и сам спросил:
– Эк ты про всё знаешь. Откуда?
– Как откуда. Говорю тебе, чуть не год у вас тут жил. Сам к Алене Ивановне, процентщице, не раз хаживал. Пройдошистая была тварь, чтоб ею черви отравились. Ты не юли, Порфирий. Зачем тебе надо, чтоб я сходил к Раскольникову?
Но пристав уже придумал, как вывернуться.
– Интересуюсь. Статейку он напечатал в «Периодической речи», занятнейшую. Не читал? На-ка вот, на досуге. – Он сунул родственнику газету, в которую Разумихин немедленно с любопытством уткнулся. – Хочу познакомиться с молодым человеком столь… оригинальных мыслей-с. К тому же мне говорили, он болен и совсем без средств. Ты как его товарищ даже и обязан…
– Болен? – вскинул голову Разумихин, перебив Порфирия Петровича. – Что ж ты сразу не сказал? Он гордый, Родька. Подохнет, а помощи не попросит. Ладно, зайду.
– Только не нынче, – попросил пристав. – Поздно уже.
– Конечно, не нынче. Что ему с моей визитации, коли он болен? Я завтра к нему доктора приведу.
– Около полудня. А после милости прошу привести ко мне-с, если будет в состоянии. Охотно познакомлюсь.
– Да, завтра непременно навещу, с доктором, – тряхнул головой Разумихин. – Есть у меня один малый, он денег со студентов не берет.