Но Авдотья Романовна и сама уже поднималась.
— Мы знакомы, — пробормотала она, не осмеливаясь глядеть на свидетеля семейной сцены.
Вот ведь удивительно: глаза у ней покраснели от слез, нос распух, но сейчас она показалась Дмитрию ещё красивей, чем на лестнице.
— Что вылупился? — засмеялся Родион Романович, отчего-то пришедший в отменное расположение духа. — Такие уж мы, Раскольниковы. Рязанские африканцы.
Оплеуха — лучшее средство от истерики, сказал себе Разумихин и тоже улыбнулся.
— Да, тебе лучше, это видно. Ишь, глаза-то блестят. А то ведь он, Авдотья Романовна, вы не поверите, ещё недавно пластом лежал.
Дмитрию было невыразимо приятно обращаться к ней вот так, на совершенно естественном основании и называть по имени.
— Вы извините, Дмитрий Прокофьевич… Мы с Родей немного повздорили. Но у нас всегда так. Не успеем насмерть разругаться, как уж и помирились. Люблю я его очень, а он меня.
— Ты не ври, не ври, — сконфузился Раскольников. — Девичьи сантименты. — И вдруг неожиданно сказал. — Митька, ты хотел меня к своему сыщику вести. Пошли, что ли?
— А как же маменька? — ахнула Авдотья Романовна. — Я обещалась тебя привести, она ждёт.
Родион Романович поморщился:
— Я… после к ней зайду. Надо дело одно закончить.
— Это верно, — поддержал его Разумихин. — Мы у родственника моего, которого ваш брат «сыщиком» обозвал, деньжонок подзаймем и Родион Романыча слегка приоденем. А то что ж его таким чучелом вашей матушке предъявлять? Она, пожалуй, напугается.
Это соображение, очевидно, показалось барышне резонным.
— Спасибо, что заботитесь о Роде, Дмитрий Прокофьевич, — ласково молвила она. — Вы только будьте с ним, хорошо? Мне отчего-то покойно, когда вы рядом.
Разумихин от удовольствия весь вспыхнул, а у Раскольникова удивлённо приподнялись брови.
— Я сейчас провожу её до дома, подниматься не буду, — сказал он. — Дуня, вы ведь на Вознесенском?
— Да, недалеко. Нам с маменькой Пётр Петрович временно снял комнату, — ответила сестра, с особенной твёрдостью произнеся имя своего жениха.
Лицо брата покривилось.
— А твой сыщик где квартирует? — повернулся он к Разумихину.
— На Офицерской. Такой серый дом с зеленою крышей, знаешь? Порфирий во втором этаже, слева. Это, брат, славный парень, увидишь! Недоверчив, скептик, циник, надувать любит, то есть не надувать, а дурачить, но дело знает. Очень, очень желает с тобой познакомиться. Он, видишь ли…
— Встретимся через час у подъезда, — оборвал его Раскольников, вновь переходя от приподнятости к мрачности. — Поглядим, поглядим…
Последнее было произнесено едва слышно, себе под нос.
И приятели разошлись, каждый в свою сторону.
От угла Дмитрий обернулся, чтоб ещё раз взглянуть на Авдотью Романовну. Она шла рядом со своим братом высокая, стройная, и что-то выговаривала ему, слегка придерживая за рукав. Раскольников дёрнул локтем, высвободился.
Вздохнув, Разумихин стал прикидывать, как бы с толком провести целый час свободного времени.
В назначенное время оба они сошлись перед домом Порфирия Петровича. Разумихин был хмур, Раскольников возбуждён, и даже слишком.
Ещё издали, завидев Дмитрия, он со смехом крикнул:
— Эй, Ромео! Что это ты, прихорошился, волоса расчесал?
— Ничего я не расчёсывал, — попался на удочку Разумихин, хватаясь за волосы и краснея, отчего Родион Романович расхохотался ещё пуще.
— Просто роза весенняя! И как это к тебе идёт, если б ты знал! Ромео десяти вершков росту!
Взбешённый Дмитрий замахнулся на него кулачищем, но Раскольников, всё хохоча, увернулся и проскользнул в подъезд. Помедлив мгновение и сердито топнув ногой, Разумихин пошёл следом.
В эту минуту к окну второго этажа подошли двое, Порфирий Петрович и Заметов.
— Пришёл все-таки, — заметил первый. — Это он от куражу, от дерзости. Утвердиться перед собой хочет, после утрешнего припадка. Ну, и беспокойство, конечно. Понимает, что на подозрении. Или же совсем наоборот…
— Как это «наоборот»? — не понял Александр Григорьевич.
Пристав вздохнул.
— Никого не убивал, ни в чем не виноват. Просто нервный, взбалмошный мальчишка-с. В обморок давеча пал от духоты, по причине нездоровья, а мы тут с вами нагородили турусов на колёсах. Сейчас пощупаем.
В прихожей тренькнул колокольчик.
Надворный советник, однако, и не подумал идти отпирать, а преспокойно зажёг папиросу и затянулся дымом.
Заметов хотел идти сам, но пристав удержал его.
— Не надо-с. Там незаперто. Митя сам войдёт. Я хочу поглядеть, как наш Р.Р.Р. в комнату прошествует, это важно-с. А вы, батенька Александр Григорьевич, вон туда сядьте, к столу. Будто бумагу казённую пишете. Вы мне здесь, после обморока, чрезвычайно нужны. Пишите себе, в разговор не вступайте, а только время от времени на объекта пристально так поглядывайте.
— Вот так? — сощурил глаза Заметов. Порфирий Петрович пожевал губами.
— Или, знаете что, вы лучше вообще не смотрите. Будто его вовсе не существует. Да, это ещё лучше-с.
Было слышно, как открылась дверь с лестницы — Разумихину надоело тянуть шнур звонка.
Послышался заливистый смех, потом сердитый возглас Дмитрия: «Фу, какая же ты свинья!» — и в комнаты шумно ввалились оба студента: один с совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, другой с таким видом, будто изо всех сил сдерживается, чтобы не прыснуть. И не сдержался-таки — фыркнул.
По-медвежьи развернувшись к приятелю, Разумихин махнул кулаком и как раз попал по маленькому круглому столику, на котором стоял допитый стакан чаю. Все полетело и зазвенело.
— Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток! — весело процитировал Порфирий Петрович из «Ревизора» и протянул руку знакомиться.