От этого вопроса Мармеладова вся затрепетала, закрыла лицо руками.
Тут у Разумихина терпение кончилось. Он с грохотом, опрокинув стул, встал и кинул Петру Петровичу уже третьего за последние пять минут «подлеца»
— А ведь это ты, подлец, ей в карман бумажку всунул! Как-нибудь исхитрился! Я не могу доказать, но я сердцем чувствую.
— Чувства ваши никому неинтересны, — пожал плечом Лужин. — А фактец вот-с. — Он потряс кредитным билетом. — И свидетелей полна комната Так что, Софья Семёновна, скажете?
А посмотрел при том опять-таки не на неё, а на Раскольникова, и уж с почти нескрываемым торжеством.
Соня, не отнимая от лица рук, вдруг повалилась Петру Петровичу в ноги:
— Простите, — прорыдала она. — Ради них простите!
— Вот вам и ещё одно доказательство, чувствительный господин. Сама созналась! — Лужин кинул взгляд сверху на Сонин затылок. — Простить бы, конечно, можно, так и христианский долг рекомендует, но… Есть ещё и долг гражданский, повелевающий заботиться, так сказать, о чистоте общественных рядов. Или, скажем, ежели бы я в самом деле был подлец, как меня тут аттестовали… Так что, Родион Романович, подлец я или нет? — обратился он уже напрямую, не скрываясь, к Раскольникову. — Нынче вы как меня расцениваете-с? Давеча вы были говорливы. А теперь ничего сказать не желаете?
Родион Романович молчал. Грудь его вздымалась, глаза метали искры, он сделал порывистое движение, как бы намереваясь выбежать вон, но посмотрел на коленопреклонённую Соню и не смог тронуться с места.
Возникла пауза. Множество взглядов было устремлено на студента, все как-то почувствовали, что именно от него зависит исход дела. Мучительная гримаса исказила лицо Раскольникова, он вдруг стал белее мела, повернулся к Петру Петровичу и зажмурил глаза.
Бог весть, что случилось бы в следующую минуту, если б тишину вдруг не нарушил спокойный голос Свидригайлова, до той поры никакого участия в перепалке не принимавшего, а лишь с интересом наблюдавшего за событиями.
— Родион Романович сказать ничего не имеет, — врастяжку произнёс Аркадий Иванович, — зато вон тот господин, судя по его виду, может сообщить нам нечто любопытное.
Он показал на Лебезятникова, по-прежнему торчавшего у двери, и все увидели, что тот стоит сам не свой. Очки так и прыгали на его куцоватом носу, губы пошлёпывали, подбородок дрожал.
— Говорите-говорите, я давно за вами приглядываю. Вы ведь и есть «молодой друг», который также был на месте предполагаемой кражи?
Лужин, как и все, оглянувшийся на Андрея Семёновича, нахмурился — ему очень не понравилось выражение лебезятниковского лица.
— Вряд ли господин Лебезятников мог что-то видеть, у него слабое зрение, к тому же… — поспешно заговорил было Пётр Петрович, но недокончил.
Лебезятников, нервически сглотнув, пробормотал:
— Да, я видел, видел… И, признаться, я в совершённом потрясении… Но… зачем?!
Вопрос этот был обращён к Лужину, и хотя ничего ещё не разъяснилось, один тон, которым Андрей Семёнович произнёс это коротенькое слово, разом всё переменил.
— Ага, подсунул-таки! Я говорил, говорил! — взревел Разумихин. — Ну же, не мямлите вы! — налетел он на Лебезятникова. — Говорите, подсунул?
Сотрясаемый мощными руками Дмитрия, тот едва подхватил очки.
— Я полагал, он из деликатности… Не желая смущать… Явно дал немного, а потихоньку в карман целую сотенную… Но мог ли я…
— А-а-а, скотина, ну сейчас я с тобой без церемоний! — Дмитрий оставил Андрея Семёновича и, сжав кулаки, кинулся к Лужину. — За всё разом!
Величавость и неспешность манер, во всякое время свойственная Петру Петровичу, вмиг его оставила. Проворно развернувшись, недавний обличитель преловко уклонился от оплеухи, оттолкнул Лебезятникова и бросился вглубь квартиры.
— Ату его! Держи! — завопили гости, очень довольные оживлённым оборотом, какой принимало дело, и многие побежали вдогонку за Петром Петровичем.
Но тот не оплошал. Стрелой пролетев через анфиладу, заскочил к себе в комнаты и заперся. Преследователи сколько-то потолкались, погрохотали, но створки были крепкие, дубовые, да и хозяйка квартиры воспротивилась порче имущества, поэтому минут через пять все потянулись обратно, отметить торжество правды над клеветой.
Ни Соня, ни её заступники, ни Катерина Ивановна в погоне не участвовали.
Когда в комнате стало почти пусто, вдова помогла падчерице подняться, обняла и со слезами воскликнула:
— Сызнова! Сызнова ради нас на крест пошла! Камень мы у тебя на шейке!
Соня же совсем не плакала и даже казалась удивительно спокойною, будто всё разрешилось именно так, как и должно было разрешиться.
— Благодарю вас, Андрей Семёнович, — поклонилась она Лебезятникову. — И вас, Родион Романович. И вас, — это уже Разумихину. — А более всего, сударь, вас, ибо без вас не знаю, что и вышло бы.
— Это совершённая правда, — пробормотал Лебезятников. — Если б они меня прямо не призвали, я бы, может, и не решился бы. Очень уж потерян был…
Свидригайлов учтиво наклонил голову.
— Пустое, мадемуазель. Это мне было совсем нетрудно, и даже, наоборот, очень приятно. Рад также случаю, хоть и печальному, познакомиться со всем вашим семейством, которое, не знаю отчего, чрезвычайно мне симпатично. Известно ли вам, Софья Семёновна, что я довожусь соседом вашим по квартире мадам Ресслих?
Мармеладова вздрогнула и словно бы втянула голову в плечи, в её взгляде появилось что-то молящее, будто она просила не продолжать. Но Аркадий Иванович продолжил:
— Да. Осведомлён и о вашей истории, и о предложении, которое поступило вам от Гертруды Карловны… Так вот, ничего этого не нужно. Я человек с состоянием. Куда тратить его, сам не знаю. Ежели вы приняли от малопочтенного господина Лужина десять рублей воспомоществования, то, надеюсь, не откажете и мне. Вас надобно в больницу, на хороший уход, — обратился он к Катерине Ивановне. — Это я обеспечу. А что до деток ваших, то их берусь определить в заведение для сирот дворянского звания и плату внесу вперёд. Будут сыты, одеты и обуты. Вам же, мадемуазель, если пожелаете, помогу избавиться от жёлтого билета. Имею знакомства, только и надо, что одну записочку написать. Выделю также средства для начала независимой жизни…