Сквозь ещё не просохшие слезы блеснул отсвет лукавой улыбки, но даже это Разумихина не утешило.
— Ну а ежели он вас не отпустит, тогда что?! И он ни за что вас не отпустит, ведь он не идиот, а всего лишь подлец! Кто ж в здравом уме вас отпустит?
— Значит, воля Божья, — молвила на это Авдотья Романовна, и ясно было, что тут её не сдвинешь.
Охваченный отчаяньем, Дмитрий хватил себя кулаком в лоб и чуть не с рыданием бросился вон.
Куда теперь бежать и что делать, он решительно не знал, а между тем кипучая его натура требовала какого-то немедленного действия.
Разумихин, как пьяный, потоптался на тротуаре, качнулся в одну сторону, в другую и вдруг надумал. Сначала быстрым шагом, потом бегом двинулся по направлению к Офицерской.
— Ну хорошо-с, хорошо-с, — повторил Порфирий Петрович уже Бог знает в который раз. — Студент наш так или иначе причастен ко всем трём жертвам, это установлено. Однако остаётся неразрешимым логический парадокс. Мы с вами оба уверены, что все три убийства совершены одной рукой, так-с?
— Так, — обречённо кивнул Заметов, ибо уже знал, что последует дальше.
— А между тем на третий случай, с госпожой Зигель, у нашего Родиона Романовича неприступнейшее alibi. He подозреваем же мы с вами Авдотью Раскольникову в пособничестве? Я справки навёл, достойнейшего поведения барышня.
— Не подозреваем, — вздохнул Александр Григорьевич, вынужденный признать, что его открытие насчёт связи Раскольникова с «девушкой» убитой Дарьи Францевны, ради чего он нёсся на Офицерскую сломя голову, ничем не продвигает расследования.
— А если все-таки, не один? — спросил он — после нескольких минут молчания. — Если преступников двое? Предположим, Раскольников убил процентщицу и стряпчего, а его какой-нибудь товарищ — сводню? Может, у них общество какое-нибудь, кровопийц истреблять — ради общественного блага или чего-то в этом роде?
Порфирий Петрович тускло ответил:
— Навряд ли-с. Ежели Родион наш Романович себя в необыкновенные зачислил, то их ведь, необыкновенных-то, много не бывает-с, они поштучно обитают и в стаи не сбиваются.
Беседа опять умолкла. В высокие окна кабинета проникал унылый свет полуживого петербургского солнца — время шло к вечеру.
В этот-то безрадостный момент и явился встрёпанный, с воспалённым взором Разумихин.
— Сидите? — сказал он, входя без стука и плюхаясь на диван. — Всё измышляете, как злодея поймать? Топором по голове тварь какую-нибудь тюкнуть — это не штука, это, может, и не злодейство вовсе. Вот я тебе, Порфирий, про настоящего злодея расскажу, которого по справедливости надо бы на кол посадить или, на китайский манер, в тысячу кусков порезать. Только не будет ему ничего, потому что на таких управы нет.
И он, уже во второй раз, принялся с жаром рассказывать про гнусный поступок Лужина.
Надворный советник слушал родственника не перебивая — видно было, что Дмитрию очень хочется выговориться.
— Отчего же-с, — задумчиво прищурился пристав, дослушав. — Привлечь этого господина к ответу очень даже возможно-с, тем более многочисленные свидетели. Наказания, правда, сурового законом за этакие пакости не предусмотрено, однако консистория может наложить нравственно-исправительную меру в виде церковного покаяния.
Разумихин только плюнул.
— Однако вижу я, что ты на себя не похож и сильно чем-то расстроен, — продолжил Порфирий Петрович. — Полагаю, не одною только проделкой господина Лужина. Верно, случилось с тобой ещё что-то? Глаза сверкают, на щеках румянец — это одно-с. А другое — чисто выбрит, платье вычищено, и даже сапоги сверкают-с. Уж не влюбился ли ты, Митя?
Разумихин давно привык к удивительной проницательности своего родственника и не слишком поразился. Тем более что в следующую минуту пристав, что называется, сел в лужу.
— Не вступил ли ты в соперничество с Родионом Раскольниковым из-за некоей белокурой особы предосудительного поведения, но прекрасной души? То-то из-за нанесённого ей оскорбления так на господина Лужина вызверился. Видно, девица и в самом деле хороша. Она и Александру Григорьевичу чрезвычайно понравилась.
— Попал пальцем в небо. — Разумихин тряхнул головой и вдруг решил высказать всё начистоту — захотелось. — Да, влюбился. Хуже чем влюбился. Болен совсем, и грудь болит, и голова думать не может. Только не в Софью Семёновну, хоть девушка она славная, а в Авдотью Романовну Раскольникову.
Надворный советник присвистнул и переглянулся с Заметовым.
— Красивая, должно быть?
— Ужасно. Да не в том только дело! Она… она… Таких больше нет!
Кажется, лишь теперь Дмитрий понял, что ему с самого начала хотелось поговорить с кем-нибудь о Дуне. Но, странно, когда возможность представилась, оказалось, что нужных слов у него не находится. — Женщины, они ведь какие? Наобещают, любые клятвы дадут, да вмиг от всего и откажутся. А эта честное слово дала, и… — Он с досадою потёр лоб. — Характер невыносимый, раскольниковский характер. Они с Родькой два сапога пара. А когда вместе — чирк, и вспышка, пороховой взрыв. Вчера-то, когда он её провожать пошёл, они пяти минут не ужились. Разругались, прямо на Кокушкином мосту, наговорили друг другу всякого — ив разные стороны. Она сама мне нынче рассказала. И видеть его не хочет. А ведь любит, жизнь за него отдаст. Дьявольский характер! Через него и погубит себя, я это очень хорошо вижу…
Он довольно долго ещё говорил про Авдотью Романовну, не замечая, какая перемена произошла с его слушателями. Когда Дмитрий упомянул о ссоре на Кокушкином мосту, письмоводитель Заметов тихонько ойкнул и глянул на пристава. Тот же широко-широко раскрыл свои белесые глаза, отчего они сделались похожими на совиные, и сразу ущурил их в две маленькие щёлочки.
— Поссорилась, значит, с братцем? — мягко перебил студента Порфирий Петрович. — И одна шла? Нехорошо, там Вяземская лавра близко — грязь, кабаки, барышне не место-с.
— В том-то и дело! У Дуни, правда, такой взгляд, что не больно к ней подойдёшь. Но всё равно ему не сле…